«Сейчас поведут на судилище для насмешек».
Нет, не сейчас. Ему пришлось ждать еще добрых полчаса, ибо по воле Понтия Пилата ему спешно готовили «царский» венок: лавровый с терновыми шипами.
Внесли, наконец, венок. Роскошный. Изящно исполненный. С усмешкой предложили Иисусу:
— Водрузи на царскую голову свою.
Иисус не пошевелился. Тогда один из пилатовских слуг, ткнув кулаком под ребра Иисуса, грубо нахлобучил венок на его голову, и терновые иглы сразу же окровянили лоб Великого Посвященного.
«Остановить кровь? Нет. Пусть увидят синедрионцы и весь народ!»
Его вывели во двор, и все ахнули: величавый, разодетый, с царским венком на гордой голове, с лицом бледным, по которому стекают струйки крови.
Понтий Пилат самолично возглашает:
— Осанна царю Иудейскому! Царю Израиля!
— Осанна! — подхватили дворцовая стража и слуги прокуратора.
А двор молчал.
Нет, не получилось у прокуратора задуманного фарса, и он сердито бросил:
— В трибунал его!
Вот теперь двор зашипел, выказывая явное недовольство. Пилат, однако же, делал вид, что ничего он не видит и не слышит. Повторил еще раз. Более решительно!
— В трибунал!
Легионеры поволокли Иисуса туда же, откуда только что привели, а из первых рядов вышел вперед старейшина, заседавший в синедрионе. Волосы его и борода, все еще пышные, были белыми до синевы.
— Внемли моему слову, прокуратор. Послезавтра наша Пасха, и ты всегда изъявлял к этому дню милость. Изъяви ее и сегодня, помилуй Иисуса. Он не жаждет царского трона, он проповедует о Царстве Божьем.
Я знаю, старец, о своем праве, и я помилую. Но не вашего проповедника. Я помилую разбойника. Проповедник же ваш и его сторонники, арестованные за беспорядки, будут распяты. Ибо не один ли из ваших сказал мне вчера: пусть погибнет один, нежели погибнет народ.
Сразу несколько старейшин вышли вперед с упрямой решительностью.
— Не жестокосердствуй, прокуратор.
Им уже ничего не страшно, они прожили долгую жизнь, чтобы бояться смерти. Слишком долгую. Стоят и ждут решения Понтия Пилата, в гневе непредсказуемого, тугодумного солдафона. Сейчас он повелит и их на кресты.
Пилат и впрямь готов был уже крикнуть: «Взять их!», но даже его тугой ум одержал верх над гневом; за старейшин вполне может подняться весь Иерусалим. Старейшины — не галилеянин, которого горожане, можно сказать, не знали до этого. Он — пришелец. Старцы же — синедрионцы. Их не распнешь без осложнений для себя.
Но и уступать старейшинам прокуратор не намеревался. Он и без того уступал упрямому народу. Нет, своего решения он не отменит.
— Я сказал, я сделаю!