Взгляд Тома упал на Мору, стоявшую под картиной Рембрандта, которую ее мать купила в первый год своего замужества. Она вела серьезный разговор с юной женой флорентийца. Их фоном было великолепие портрета прекрасной Саскии[1], с ее мягкой полувеселой, полуробкой улыбкой. В краткий миг, войдя в комнату, Том застал этих двух женщин, картинно беседующих рядом с третьей, нарисованной, улыбающейся над их головами. Потом композиция мизансцены была нарушена, когда флорентиец энергично устремился к своей жене и прервал их разговор. Мора задержалась с ними лишь на несколько секунд.
Она вернулась к Тому. Он мягко и решительно взял ее под руку и повел к окну. Она выбрала кресло, в котором раньше сидел в этот вечер Десмонд. Теперь ее неподвижность была почти живописной статичностью портрета. Она как бы удалилась в себя, чтобы отвлечься от приглушенного шума разговоров в комнате, от расстроенного лица Криса… Отвлечься от истории, которую рассказывал Десмонд. Том видел, что по какой-то причине Мора восстает против всего этого, против деспотического влияния своего отца, нарядов, подаренных им, подавляющего угнетения его любви.
Почему, удивился он, Десмонд не видит этого по ее лицу; почему он не видит перемены в ней? Наверняка такая любовь, как его, не могла бы взирать на нее, не видя, не ощущая этой новой потребности ее натуры. Что-то или даже кого-то она вспоминала, думал он, вспоминала, не шевелясь, с остановившимся взглядом, отрешенная. Или, может быть, событие это было в прошлом, и лишь воспоминания о нем беспокоили Мору. Он не знал, что произошло за десять дней ее отсутствия, но видел, что Мора изменилась. Обычное высокомерие, которое удерживало ее от желания узнавать других людей, казалось, пошатнулось. Он пришел в возбуждение, потому что ему показалось, что она стряхнула с себя эту бесчеловечность, эту холодность, унаследованную от Десмонда… Она перестала просто наблюдать и научилась разделять чувства других людей.
Флорентиец попросил Десмонда сыграть что-нибудь. Когда тот сел за пианино, в комнате воцарилась тишина. Характерно, что он не уклонился от виртуозного грома вариаций Паганини-Брамса. Кто-нибудь менее уверенный поколебался бы, но только не он. Том с наслаждением слушал начальное развитие темы, резкое и ясное, как мелодичный колокольный перезвон, но его мысли были с Морой, с переменой, которую он в ней нашел.
Но музыка разбудила его. Он ощутил беспокойство при звуках дикой тарантеллы. Это был вихрь, безжалостно подхвативший его, увлекавший вперед и вперед.
Беспокойное настроение музыки сохранялось в нем, пока Десмонд не приступил к четвертой вариации второй части, — по мнению Тома, самой красивой. В ней были захватывающая дух красота, тепло и печаль, невыносимо сладостные.