Выйдя из дому, я отправился к сборному пункту, откуда нам предстояло влиться в ряды демонстрантов. Весь город уже знал о моем преступлении, все читали сегодняшнее стихотворение. Сотни глаз впивались в меня холодными клинками, не ведающими жалости, сотни взглядов спрашивали меня:
«Ты зачем продал родину? Зачем запятнал ее честь? Смотри, как весело размахивают малыши своими красными флажками! Глянь на молодежь, она распевает песни и водит хороводы на площади! О них ты не подумал. Ты думал только о себе. Зачем ты это сделал?»
— Вам же на пользу я это сделал, товарищи! — прошептал я, трагически взволнованный.
Мои слова тут же уловили аппараты для подслушивания и молниеносно разнесли их по всей Земле. Громкоговорители транслировали краткие комментарии на иностранных языках. По-английски, французски, немецки и итальянски было передано сообщение, что у меня хватает нахальства отрицать свою вину и даже оправдываться. С площади, где уже началась демонстрация, донесся мощный крик возмущения, вызванный моей наглостью. Мне стало стыдно собственных слов и я потупился. Ничто не могло меня оправдать. Более того: подозрения в отношении меня усилились. Пока я пробивался через толпу к месту сбора, десятки людей ощупали мне карманы, проверяя, не спрятал ли я на себе оружие. Пришлось стерпеть и эту обиду. Когда я добрался до цели, наша группа уже строилась, но литературный критик Петронов сумел-таки меня поддеть:
— Что скажешь о сегодняшнем стихотворении, а?
Чувства собственного достоинства я пока не потерял, а потому не благоволил ему ответить.
Мы направились к центру. Динамики продолжали вещать на иностранных языках. Шагавший рядом со мной коллега ткнул пальцем в направлении громкоговорителя, под которым мы проходили, и спросил:
— О чем это они?
Я глянул ему в глаза. Может, это и провокация, но я ответил так:
— О чем бы там ни было, будь спокоен! Вся ответственность ляжет исключительно на мои плечи. Виновен лишь я один и никто другой.
Колонна была построена так, что когда мы маршировали мимо трибун, я оказался ближе всех к официальным лицам. Я почти касался стоявшей перед трибуной шеренги офицеров. Каждый из них смотрел мне в глаза, на их лицах ясно читалась мысль:
«Если ты попытаешься бросить бомбу или выстрелить, будешь на месте уничтожен».
Должно быть, я пал чрезвычайно низко, раз они допускали, что я способен и на такое. А в доказательство своей силы, в доказательство могущества и непобедимости социалистического лагеря шеренга передо мной вдруг расступилась и я увидел юношу-китайца, с улыбкой шагавшего мне навстречу. Он приблизился, не спуская с меня пристального взора, а я ступил в сторону, давая ему дорогу.