— Ах, Томка! Томка! Думаешь, я не знаю, что вы здесь с Владимиром Александровичем говорили обо мне и жалели меня? Ну, не могу совладать с собой, когда Ваня уходит… Лучше бы я… Не надо, не надо меня жалеть…
— Ну что вы, Галина Павловна, — тронул ее за плечо Бадаев. — Полноте, кто там вас жалеет! Вот возьму и пошлю на связь с рыбаками Большого Фонтана. Прикажу одеться нищенкой, выпачкать лицо сажей…
— Правда? — обрадовалась Марцишек. И навернувшиеся было на глаза слезы сверкнули на ресницах, как капельки веселого апрельского дождя.
— Правда. Вот вернется Иван Иванович, утром вместе обдумаем и решим. А сейчас я вас вот за чем позвал: чем кормить людей будем? Ведь проголодался народ. Что там у нас на ужин?
— Винегрет. Из кислой капусты и огурцов.
— С картошечкой?
— Картошечка… сгнила… Завтра на борщ еле-еле.
— И опять без луку?
— Без луку.
— А масло? Подсолнечное?
— По десять граммов на человека Васин выдал. Беречь, говорит, надо.
— Ах, он жаднюга! Ах, скупердяй! А ну-ка пойдем к нему. Пойдем, выпросим лучку, картошечки. Ну какой же винегрет без картошки!
— А я тебя знаю, — опять, тихонько смеясь, сказала Тамара, когда Бадаев и Марцишек ушли искать Васина. — Ты — Яшко Гордиенко. О тебе только и разговору сейчас в катакомбах. Говорят, какой-то план принес, закрылись в штабе с командиром, никого не пускают к вам. Правда?
Яша смутился, не знал, что ответить своей словоохотливой собеседнице. Но в это время опять заиграл патефон, в угрюмом подземелье, послышался звук, напоминающий скрежет камней, потом мощным аккордом ворвалась музыка. Партизаны собрались в центре зала. Послышались возгласы:
— Тамара. Лезгинку!
— Где Тамара?!
— Это вас зовут? — робко спросил Яша, так и не ответив на ее вопрос.
— Нет, — тихо и, как показалось Яше, с сожалением вздохнула Тамара Меньшая.
Круг партизан раздался. На середину вышла тонкая в талии высокая женщина. Одним движением руки она сбросила на руки соседа пальто, лихо топнула каблучком высокого полуботинка и замерла — в прищуре больших черных глаз горел лукавый, задорный огонек. Человек, принявший от нее пальто, сдвинул головку патефона, и пластинка начала мелодию сначала. В такт музыке партизаны легонько хлопали в ладоши, и женщина, подняв левую руку на уровень груди, будто поплыла по воздуху. Хлопки становились все громче, все энергичнее, и все выразительнее трепетало сильное молодое тело под бордовым шерстяным платьем, все заметнее вздрагивали вишневые, чуть припухшие губы. И вдруг, на каком-то неуловимом для Яши такте, женщина сорвала с плеч большой кружевной шарфик.