— Та-ак!.. Вот это — порадовали! — И с энтузиазмом набухал остатками вина фужеры. — За вас! Многая лета! А если осень, то — золотая! Пью!.. И свадьба когда?
— Без неё решили, — сказала она, веря его радости, неподдельной совсем, пусть с балагурством даже. — Посидим со своими, в гости пригласим… Уволиться ещё надо, переехать.
— И на венчанье. Это вас касается с Ларисой — в приказном. О сроках поздней.
— Лады-ладушки! А глядитесь вы — если вот этого ещё почистить, приодеть… Теперь скажу, теперь уж и можно: а и красива ты, Люб… прямо сердце вынимаешь. И на место, прошу заметить, не возвращаешь.
Она засмеялась, смущённо взглядывая то на него, то на Алексея:
— Так нечестно же, Иван, с женщинами…
— Но, но! — сказал и Алексей, с угрозой. — Базановы эти, казановы… Вот и езди к ним, вози на погляд. Я вот настучу жене, она тебя образумит.
Никак она не предполагала, что так скоро вернётся сюда, в базановский кабинетик этот, — в разгар скандала.
Приехала в последний день отпуска, в общагу только вещи завезла — и на работу сразу, с заявленьем готовым в сумочке. В лаборатории застала только двоих, остальные, по всему судя, на утреннем отборе проб-образцов были; да и Людмила Викторовна, поздоровавшись, торопливо куда-то вышла тотчас, исчезла, не успелось как-то остановить — а с ней-то и надо было прежде всего переговорить, узнать, что и как тут теперь… Одна Нинок осталась, серьёзная какая-то и потому скучная лицом; и на расспросы её первые вяло и неопределённо как-то ответив, словно решилась вдруг, пачку сигаретную достала, предложила с чего-то: посигаретничаем?.. Это у них, дев табачных, посекретничать значило, и они вышли в уголок свой, под берёзки. Нинок всё поглядывала на неё, а когда на скамейку сели — сказала: «А ты что, правда, что ль, не знаешь?» — «А что я знать должна?» — «Да тут такое заварилось… ты статью-то читала, в областной?» — «Статью? — искренне, считай, удивилась она. — Нет… Я от своих сейчас, из села». — «Скандалёз до небес тут! Базанков какой-то написал, дня уж три назад, четыре — ну, всё как есть… Теперь и нас, и инспекцию раком хотят поставить, областные животы вмешались — кошмар!.. — Говорила, а сама глядела, пытливо и сочувственно вроде; пососала сигарету, дым вверх выпустила и решилась: — Милка тебя сдала… она может».
Она сначала и не поняла будто: какая ещё Милка? И уж знала — Костыркина, слабачка… «Как — сдала?» — «А так… видишь, выскочила как?! — Нинок кивнула назад, сторожко оглянулась. — Слышала, что ль, как ты в газету звонила, с писакой с этим балакала… не знаю толком. Кваснев, глядим, вломился к нам, с сикухой этой, Антониной, — как сатана злой, ну и Милка сзади… И на нас: говорила ещё завлаб с корреспондентом, звонила?.. слышали что? Он тут, случаем, не был?.. А мы что знаем… Ну, он орать: что, паршивки, забыли?! А Наташка ему: ты чё, дядя, такой невоспитанный? Не похмелился, что ль?.. И дверью хлоп! А он, всамделе, с бодуна такого… — Нинок даже за голову себя схватила, тут же изобразила: — В глаза хоть спички вставляй, рожа… — Она поискала глазами, с чем бы сравнить, босоножкой по бочке постучала, тоже здесь для окурков полувкопанной, суриком крашенной. — Рожа как вот эта… эх, что было-о!.. В тот же день прямо — приказ на Наташку, по несоответствию. А она, уж на другой день, трудовую получила книжку, глянула в неё и ржёт: а я ж и правда — не соответствую! Как он угадал, дядя грёбаный?! Ну и… отметили. Напились».