Той ночью он неожиданно проснулся от пронзившего его во сне ужаса. Поднялась поздняя луна и осветила ущербным телом керосиновую лампу, висевшее на стене ружье, пружки, бутылку с веткой кедра и молодыми шишками и отбрасываемые ими большие расплывчатые тени. Тихо было, как в ледяной пещере, и снова еще отчетливее, чем днем, ему почудилось, как большой кряжистый медведь ходит вокруг зимовья неслышными шагами. Это было настолько сильное, нутряное ощущение, точно в нем самом за эти две недели появился новый орган и он, как зверь, чувствует другого зверя. Родионов встал и босиком торопливо подошел к двери, проверил, хорошо ли она заперта, но все равно ему казалось, что замок ненадежен и медведь сумеет проникнуть в зимовье, предательски освещенное лунным светом.
Он явственно представил, как большой зловонный зверь наклонится над спящим и на мгновение разбудит сильным ударом лапы по голове, а потом навалится всей тушей, начнет душить распластанное хрупкое тело и острыми зубами рвать незащищенное нежное горло. Родионов рывком скинул тяжелое одеяло, сел на кровати и хотел разбудить Алтухова, но все же сдержался и просто закурил. Ему не было стыдно теперь за свой страх, он курил, не чувствуя холода, и все сильнее, все ощутимее звучал в нем новый звериный орган, и он с трудом удерживался, чтобы не закричать, не зарычать, как рычала у костра несколько дней назад несчастная лайка.
Утром, не смея поглядеть Алтухову в глаза, Родионов сказал:
– Саш, а может, поедем уже?
– Как? – спросил Алтухов, занятый тем, что вязал мушки на хариуса.
– Пешком пойдем.
– Нет, – Алтухов покачал головой, – пешком тут не дойдешь. Да и потом я не сделал еще ничего, но чует мое сердце, придет он скоро, никуда не денется – придет. Так что терпи, парень, сам напросился, вот и терпи.
Он сказал это таким тоном, что Родионов понял: настаивать, просить бессмысленно, но было в его голосе и нечто другое, таящее угрозу, и в тот момент, когда волосатый, могучий Алтухов снова склонился над маленьким крючком-двойником и стал грубыми ловкими пальцами обматывать цевье коричневой шерстяной ниткой, – в эту самую минуту Родионов с ясностью осознал, что попал в ловушку и никогда не вырвется из страшной молчаливой тайги, сгинет, как сгинул по молодости и глупости радостный черный пес.
Он ушел в зимовье, лег на нары и пролежал так до самого вечера, слушал, как Алтухов готовит обед, и думал, что даже Алтухова видеть ему неприятно и он давно остался один в этом зимовье, в тайге, один на один со зверем.
Алтухов не приходил очень долго. Настала ночь, Родионов засветил лампу, но потом ему пришло в голову, что так он будет виден издалека, и он сидел в потемках, ни о чем не думая и ожидая невесть откуда избавления. Это ожидание было таким мучительным, что снова и снова он подходил к двери, проверял, хорошо ли она заперта, его била дрожь, он не мог ни лежать, ни сидеть и ходил по зимовью, как по загону.