— Не буду темнить, — произнес он сиплым, прокуренным голосом. — Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.
Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твердости не уступавшей наждаку.
Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал «наждак».
— Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу — нормальный мужик, — заметил он. — У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?
Я тоже не стал «темнить», честно сказал: писатель.
С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.
— Теперь фактически неделю ты его не увидишь, — заверил меня появившийся вновь Чузыркин. — А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдет. Или поутру — в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!
Спокойно ли, беспокойно ли — ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперед.
Одичав в Москве без живой природы, лишенный радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку — следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране — да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнесшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:
— Люкс-мадера и даже фикус!
Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал все более недовольно:
— Сколько можно в оцепенении находиться!
Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).
Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из емкости в емкость, что-то, похоже, жамкалось и шлепалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же все встало на свои места.