Белые слезинки в его глазах заискрились:
— Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?
— Конечно, улавливаю.
Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:
— Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.
Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.
— Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?
Посмотрела с вызовом:
— Да, хочу. И пива, и водки.
Она молодая, подумал я. Молодые — они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, — ни запаха, ни дыма.
Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.
Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:
— Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.
Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.
— Дайте мне сигарету.
Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.
— Надо позвонить родителям.
Удивленно подняла брови.
— Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?
Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.
— Меня держали в чулане. Думала — кранты. Вы правда меня выкупили?
— Только на две недели.
— И сколько отвалили?
— Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.
— За что?
— За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.
Ротик у нее приоткрылся, зубы блестели. Я любовался каждым ее движением, каждой гримасой — верный признак начинающегося любовного томления. Ох как не ко времени! Да еще в таком гнуснейшем варианте. Но все равно какое-то разнообразие. Собственно, после того, как я очутился на обочине, у меня личной жизни не было. Женщины — случайные: либо залетные пташки, либо визиты по старым адресам. Главное, не было душевного устремления. Не только к женщинам, но и вообще… Что-то перегорело в душе, остыло, казалось, навеки. Снявши голову, по волосам не плачут. Ради чего суетиться, если подрублены центровые опоры бытия. Умом я понимаю, что это всего лишь депрессия, она пройдет, как проходит, истончается нудный осенний дождь, но уж слишком затянулось ожидание. Ненавистным было все, что я видел вокруг, — деньги! деньги! деньги! — и эта ненависть сделала меня близоруким. А что, собственно, случилось? Да ничего особенного. У взрослого дитяти отобрали любимые игрушки — науку, идеалы, вечные ценности. Подумаешь, трагедия. Зато взамен предложили красивую зеленую бумажку — доллар! Вполне возможно, одно другого стоит.