Поохивая, я потянул, отодвинул дверь, еле удержав ее в стоячем положении. Что ожидало меня в квартире, не хотелось и думать, но в любом случае я бы ошибся. Не разор, не печаль разграбленной квартиры встретили меня, едва я вступил в гостиную, а увесистый кулак и ухмыляющаяся рожа незнакомого молодого человека в спортивной куртке. Я получил с ходу два удара: один в солнечное сплетение, другой — прямо в лоб, и уже с полу разглядел, что гость не один, а их двое, но очень похожих друг на друга и одинаково, приветливо дыбящихся.
— Добро пожаловать домой, Миша, — сказал один, а второй с удивительной сноровкой обмотал мое туловище бельевой веревкой. Я еще не отдышался, как уже превратился в затянутый крепкими узлами кокон.
— Нигде не жмет? — заботливо поинтересовался первый, сладкоречивый.
— Вы кто?
— Грузчики, — гоготнул парень и ловко заклеил мне рот липкой вонючей лентой. В таком положении, в каком я очутился, мне была видна только часть комнаты — телевизор, угол дивана и ковер на стене. Все, вроде, в нормальном состоянии. Повернув шею, отчего в ней что-то неприятно хрустнуло, убедился, что остальные вещи тоже на своих местах. Но любимая геранька в широком глиняном горшке без полива заметно подсохла, пожелтела.
Парни закурили, один куда-то позвонил. Доложился: Алеха. Потом молча слушал. Сказал уверенно:
— Никаких проблем. Он смирный. Щекотки боится.
Положил трубку. Сообщил подельщику:
— Велено везти.
— Ну давай, — глянул на меня, лежащего навзничь, с каким-то сомнением. — Может, кольнуть для верности?
— Не стоит. Старенький. Черт его знает, как подействует.
Из-за ленты, туго залепившей рот, я не мог участвовать в разговоре, хотя у меня было что сказать.
Для удобства транспортировки меня закатали в коврик, на котором я лежал, но тут не обошлось без накладки. Коврик оказался коротковат, голова торчала наружу. Парни, хохоча, попытались втиснуть ее вглубь, но это можно было сделать, только вдавив череп в грудную клетку. Выход нашли такой: натянули на мою торчащую башку спортивную сумку и захлестнули молнию, прищемив кожу на шее. Это было болезненно.
Потом понесли. В лифте поставили стоймя, но головой вниз. Под лошадиный гогот, доносящийся как бы из-за стены, я стоически боролся с удушьем. Но все же на какое-то время провалился в черную бездну. Очнулся — едем. Сумки на голове нет, скрюченный, болтаюсь на заднем сидении. Мыслей никаких. Страх. Ощущение бессилия. Унизительное чувство вины. Говорил же Трубецкой: сиди в гостинице. Поперся, придурок.
Приехали. Опять сумка на голову, писк молнии, острая боль в кадыке. Понесли куда-то. Голоса, ступеньки. Лифт. Распеленали. Распечатали. Содрали ленту с губ. Посадили в кресло. Только ноги остались связаны.