Степаныч же, тоже в полдень, но пятью днями раньше, сидел в самом дальнем от залива и потому самом своём любимом трактире в Петропавловске-Камчатском. Сидел не один, в странной компании. Шава и Кривой Нос устроились напротив него за удаленным от стойки угловым столом, оба на одной жесткой лавке. Они внимательно заботились, чтобы у него не было недостатка в выпивке. В маленькие, прямо над землей, оконца проникал и рассеивался пасмурный дневной свет, и в трактире иных посетителей и завсегдатаев пока не было. Степаныч недолюбливал лишь матросню, шумливую и дерзкую, а те, кто его щедро угощали, на матросов не походили, хотя и были в городе людьми новыми, всем неизвестными и смахивали на разбойников.
Степаныч был уже пьян до “отключки”, это значило, что он полностью отключался считать подаваемые ими стаканы. Он внимательно и тупо смотрел на наполняемый стакан, затем медленно вливал его в себя, и только нюхал кусок ржаного хлеба, ничем не закусывая. Шава каждый раз подавал ему соленый огурец, но Степаныч настойчиво отстранял его как вещь совсем необязательную.
– Ладно, – сказал он. – Вижу, вы его друзья, а значит мои. – Он икнул, приподнял палец. – Это он меня вспомнил. – Степаныч постарался обернуться к стойке, где протирал посуду болезненного вида худой хозяин, который прислушался к их разговору. – Антоныч, две бутылки возьму с собой! Они, – он махнул на Шаву и остальных, – заплатят. Смотри мне, дай Смирновской! Проверю. – Он сам потянулся было к бутылке на столе и снова икнул. В этот раз Шава бутылку отодвинул. – Ладно, – сдался Степаныч, – слушай...
Не зная, не догадываясь об этом, Шуйцев под конец дня вышел из лесу и увидел бревенчатую хижину, то самое зимовье, – увидел много раньше, чем предполагал согласно прикидкам Степаныча. Слева начинались горы северной части Срединного хребта – крупной гряды, которая протянулась вдоль всего Камчатского полуострова; и красное солнце только-только намеревалось коснуться их нижним краем. Дальше к северу белела снежная шапка вершины горы Хувхойдун. В сотне шагов за хижиной угадывался обрывистый берег, на котором казались разбросанными былинным великаном принесённые с гор буйными весенними полноводьями угловатые валуны и камни поменьше; оттуда доносился тихий шум мелководной в конце лета горной речки.
Освещённая красным закатным светом дверь хижины почернела от времени. Она распахнулась от одного толчка руки, разбудила деревянным скрипом мёртвую тишину за ней. Шуйцев следом за своей тенью шагнул внутрь и осмотрелся. Грубый деревянный стол, лавку, грубо, но добротно сложенную из камней печь облепила ветхая паутина. Возле печи горкой лежали дрова и сучья, на столе угадывалась перевернутая жестяная чашка, на печи выделялся котелок. Из старой шкуры медведя, которая покрывала лежанку, спрыгнула на пол серая парочка грызунов и скрылась в угловой щели. Под оконной дырой, частично закрытой обрывками бычьего пузыря, лежал человеческий скелет. Костяшки пальцев правой руки удерживали тронутое ржавчиной, с изъеденным черным прикладом одноствольное ружье; на нелепо облегающем бедренные кости кожаном поясе круглились с десяток патронов. И на всем – чуть не в палец толщиной серая пыль. Шуйцев сделал шаг к скелету и вздрогнул – так стукнула по кости поддетая его сапогом стреляная гильза. Он наклонился, поднял ее, заметил и вторую.