В лесу стояла тишина: ветер стих, а голоса птиц доносились откуда-то издалека и довольно редко. Поликарп шёл, и под ногами его хрустели веточки и шелестели осыпавшиеся хвоинки. Эти звуки доставляли ему особое удовольствие и вносили в душу умиротворение. Постепенно он оставил мысли об Иване и стал просто наслаждаться ходьбой по лесу, вдыхая целебный сосново-еловый воздух.
Вдруг справа, в ложбинке за кустами что-то зашуршало и тут же стихло. Поликарп остановился и прислушался. Нет, показалось. Но посмотреть всё-таки стоило. Бородач повернул к кустам и, ещё не дойдя до них, услышал тихий голос:
— Поликарп, это я…
— Ваня?! — удивился Поликарп.
Из-за кустов, опасливо цепляясь за ствол сосны, вышел Иван: в пыльных чёрных спортивных штанах, кедах и рубахе навыпуск. Волосы его были, по-видимому, давно не чёсаны, судя по запутавшимся в них листьям и хвоинкам.
— Поликарп, — «проблеял» Иван, взглянув на него испуганными глазами. — Ты… меня искал?
— Да, — коротко ответил бородач.
— Что, к ментам поведешь?
— Нет, Вань, — успокоил Поликарп. — Поговорить хочу с тобой. Понять, что и как.
— Не сдавай меня, Евграфыч, — дрожащим голосом умолял Иван. — Я в тюрьму не хочу…
— Сказано ж тебе: поговорить надо. Выходи сюда, садись…
Иван немного успокоился, но к Поликарпу не подошёл, а сел там же, где стоял, — у соснового ствола. Бородач хмыкнул и сам подошёл к беглецу. Сел.
— Ну, Ваня, рассказывай.
— Что?
— Как корову у Захара умыкнул, что ж ещё?!
— Я, Поликарп, не виноват, — опустив глаза, ответил Иван. — Не я это. Черти попутали, едрить их!
— Так, Ваня. Ты этих чертей брось. Совсем допёк уже ими. Правду говори. Украл корову — значит, украл. Значит, и виноват ты, а не какие-то там черти.
— Да я украл, я! — вскричал Иван. — Но не по воле по своей: заставили меня! Черти заставили! Говорил я тебе: подбираются они ко мне, подходють, окаянные! Вот и явилися вчера…
— Что, — удивился Поликарп, — прямо так и явились?
— Да. Сижу я, значить, вчера дома. Вдруг вижу: дверь открывается и входють…
— Пил, небось?
— Да так — паллитру всего. Делов-то? Значится, смотрю: мужика два входють. Вроде обычные мужики. Только в чёрном оба, кучерявые такие и с бородами… Чувствую, точно, по мою душеньку явилися… Пригляделся я, а у одного из кудрей рожки виднеются! Ну всё, думаю: черти добралися! И улыбаются оба стоять… Весело им, тудыть твою в корягу! Я — давай крестом их осенять, а им хоть бы хны: стоять, хохочуть… Тут-то я и понял, что конец мой близок. Упал на пол, под кровать было кинулся, да не пролез туды. Я — под стол, а они уж у стола сидять. Я им тоды с полу прям и кричу: «Смилуйтесь, отцы! Оставьте на свете белом жить!». А они и говорять: «Жить хочешь, грешник? Чё ж тебе в жисти надобно?». Мне, значить… Я и говорю: «Жить хочу, жисть видеть». «Пить ты хочешь, собака!». Это они мне, значить, кричать… Говорю: «Грешен я, отцы. Но коль жить буду, брошу энто поганое занятье. Ей богу, брошу!». Они и отвечають: «Ладно. Сослужи службу, тады жить оставим». «Что хотите», — говорю, — «сделаю, только с собой не забирайте». Тут-то они корову захарову и помянули…