Только в затмении ума, воссияв отрешенным взглядом, мог тот во всеуслышание восклицать, что он сотворил великую реку Нил, а захочет — повернет ее течь вспять.
Оказалось, что тому не совладать не только с Нилом, — ничтожные мухи, мошки, жабы, тучи саранчи, кажущиеся напрочь лишенными смысла в возведенном богами мироздании, в кратчайший срок опрокинули навзничь этого вседержителя, как ему казалось, поднебесной.
Фараон обладал иной страшной властью, силу и слабость которой Яхмес знал преотлично, — властью манипулировать жизнью и смертью человека, племени, массы, именуемой народом, от имени которого можно, к примеру, объявить безумие высшей степенью разума.
Обладателю такой власти стоит даже на миг ее осознать, как возникают два выхода: покончить с собой или стать зверем.
Повелевающий им сатрап избрал путь зверя: даже в эти тяжкие, судьбоносные для нации дни он продолжает казнить, гноить в тюрьмах тысячи тех, кто позволяет себе усомниться хотя бы на миг в непонятном его упрямстве и нежелании выпустить это племя, когда вокруг все лишилось смысла: ни дня, ни ночи, сон не сон, еда не еда, — сплошная гадливость, чесотка, воспаления и нарывы, пребывание во мраке, истребленные саранчой поля и сады и, наконец, гибель первенцев.
Силу жрецов Яхмес узнал, прислуживая, а вернее, следя за Итро. Подданные же страны Кемет верят жрецам, тем более простиранию рук к небу и молитвам этого жреца евреев, после которых обрушиваются на них одна за другой все эти напасти.
Но чем он, Яхмес, лучше того, кто им повелевает, если, однажды совершив угодное богам дело, спас Месу-Моисея, этого самого жреца евреев, от неминуемой смерти, а после до того опустился, что управляет мерзким, тайным руслом, по которому сплошным потоком текут доносы к повелителю?
Трудно поверить, но это так: в момент, когда он предстал пред очи своего повелителя, а за стеной истошно кричали женщины, тот, спавший с лица, читал не отрываясь эти самые доносы, и мука, проступавшая в его глазах, говорила лишь о том, что еще тысячи людей будут брошены в застенки, а может, и казнены.
Но более всего потрясает Яхмеса не приказание немедля вывести этот народ за пределы Кемет и даже не то, что он встретится с Моисеем, а слова о братьях и сестрах в эту труднейшую ночь гибели первенцев.
Каким бы ты зверем ни был, а, выходит, на миг мелькнет в изгибах души слабая искорка раскаяния.
Смешно Яхмесу вспоминать, как он, увидев Моисея, со стены крепоста Чеку, обрадовался, найдя оправдание всей мерзости, которой занимался столько лет: назначено ему защитить Моисея. До этого Яхмес находил для себя иное, пусть слабое, оправдание: он относится к народу, к которому принадлежит от рождения, в достаточной степени снисходительно, в отличие от подобных себе, отобранных в младенчестве от родителей, знающих, как и он, об этом и проявляющих к несчастному племени еще большую жестокость, якобы за то, что их, беспомощных и несмышленых, предали.