И торопится это племя, все же боясь, как бы это кажущееся дружелюбным подталкивание не обернулось в любой миг знакомыми тычками и ударами, и женщины несут на плечах завернутое в одежды тесто, еще не ставшее квашней.
Где-то там, далеко впереди, даже и не видные среди всей этой массы, шагают братья, но служители его, фараона, те, кто умеют подолгу рыть рылом в навозе, подчиняющиеся Яхмесу и Тамиту, по привычке продолжают жадно вслушиваться в разговоры этой массы и, главное, вести уходящим счет. Даже этих верных тварей его величества, воистину привычных ко всему, потрясает число: шестьсот тысяч мужчин, не считая детей, женщин и стариков, и никаких телег, арб, колесниц, все — пешком, с грузом на плечах. И он, повелитель, знает: среди уходящих, главным образом примкнувших к этому племени, немало завербованных Тамитом доносчиков.
И странное, лунного цвета облако вытянулось над идущей в ночь массой, словно и вправду это пыль от ног их бога, как сказал ему, повелителю, рыжебородый.
Необычный тревожный гул, сливающийся из голосов, окриков, детского плача, постанывания стариков, мычанья скотины, кажется подобным гулу, предшествующему землетрясению, внезапному половодью с верховьев Нила, топоту подошв и копыт огромного войска, своими бесконечными порядками выходящего на где-то уже начавшуюся на севере войну, и несется гул во все притаившиеся закоулки и щели страны Кемет.
С того момента, как из пустыни, словно из пасти забвения, по его, Яхмеса, душу, возник Месу-Моисей, душа, ни на миг не отступаясь, не только днем, но и ночью, во сне, сжигая плоть, так что он совсем исхудал и стал еще более темен лицом, вершит над ним свой суд.
И он, Яхмес, мастер по умению скрывать свои чувства и подступать к чужой душе так, что она тут же готова раскрыть свои потемки, не в силах выстоять на этом суде собственной души. И конечно же, обладающий нюхом на слабость чужой души, как крокодил — на слабость чужой плоти, фараон это учуял мгновенно.
Какое божественное или демоническое начало может выставить душе Яхмеса какое-либо оправдание того, что он, после того как узнал о своем происхождении и жестокой судьбе от Итро, обратил всю изощренную силу своего мщения не против истинных виновников, а против сотен, быть может тысяч людей, которые в отличие от него не могут быть столь двуличны и в силу человеческого своего естества только на словах, в своем кругу, выражают протест этой жестокости, вседозволенности и лицемерию.
Упивался ли он данной ему властью над другими, как этот сатрап — вседозволенностью, делая с другими все, что его болезненному, а может, безумному уму заблагорассудится?