Драма существования разыгрывается на глазах в эти спокойные часы. Ты можешь быть в косяке, в клине, но ты всегда и везде одинок, предоставлен самому себе и должен рассчитывать лишь на собственные силы — отстать ли, опуститься в чужое и этим уже опасное место, вернуться ли в места знакомые или отчаянно тянуться за более стойкими сверстниками, пока не разорвется сердце, и рухнешь камнем, а они так же мерно и спокойно будут продолжать махать крыльями.
И все это разыгрывается на некоем уровне, абсолютно отчужденном от человеческих страстей и уловок, поверх их и вне всякой с ними связи, но драма существования цепко держит в своих неутомимых когтях любое существо, в котором бьется сердце.
Еще только начинало смеркаться, как он вскочил будто ужаленный. Оказывается, недалеко от него была нора василиска, этого страшного змеиного отродья с рожками, не извивающегося, а выскакивающего впрямую, как стрела, укус которого смертелен. Моисей был с ними знаком, ибо такие водились на севере Кемет. Вчера, когда босиком шел во мгле по долине, малая кочка почудилась ему скорпионом, и он замер, как будто ощутил его смертельный укус. Далеко ему еще до аскетов, которые всю жизнь обитают по соседству с этими гадами.
Инстинкт ли самосохранения, едва ли слышный шорох заставил его повернуть голову и увидеть на уровне своего лица скорее ощутимые, чем различимые рожки гада. Вскочил с бьющимся сердцем, прихватив свой скудный скарб, стоит, хоронясь среди кустов в ожидании полного мрака, всматриваясь, вслушиваясь в несущиеся со всех сторон звуки. Не только Моисей, спасающийся от преследования и гибели, но и все живое в пустыне прячется от дневного пекла, даже ветер сворачивается в небесных своих норах. И лишь с наступлением ночи все оживает и выползает. После мертвой тишины дня, в утренние часы еще прерываемой курлыканьем перелетных птиц, ночь наполняется шумами, шорохами, свистом и уханьем. Пробуждается ветер, дующий с нагретых за день вод в быстро охлаждающуюся пустыню, доносит порывами голоса часовых, перекликающихся на стенах крепости Чеку, главной ее башне Сети:
— Слу-у-у-ша-а-ай!..
— Слу-у-у-ша-а-ай!..
У Моисея пересохло во рту. Острота обоняния, зрения, слуха на пределе. Самое страшное — внезапная засада меджаев, этих сынов пустыни, умеющих подражать звукам обитателей песков. Они подобны пантерам, чей шаг мягок и неслышен, эти чернокожие, не зря вербуемые отцом его и дедом, дряхлым параноиком, жаждущим крови молодых, в патрульные отряды для охраны границ Кемет.
Моисей идет босиком, тоже стараясь ступать неслышно. Вот и запах горько-соленых вод, все сильнее доносимый ветром до ноздрей Моисея, чей нюх с раннего детства умеет различать избыточную свежесть вод в плавнях Нила, запах сырости и гниения лоз, сухость пустыни, соленое веяние моря.