Потом он ещё раз внимательно осмотрелся вокруг. Исписанный лыжами снег уже стал жёстким, лыжню прихватило морозом, значит прошло не менее часа. Придётся догонять, а там... Обстановка подскажет.
Оттолкнувшись палками, он заскользил по лыжне на юг. Он знал: ближайшее будущее не обещает ничего хорошего.
«Вот Айхлер и показал своё мерзкое нутро. И пусть теперь кто-то упрекнёт меня в отсутствии проницательности!
Сегодня произошли весьма интересные события, заставившие меня иначе взглянуть и на нашего доктора, обер-лейтенанта Лангера. Честно говоря, их поведение, я имею в виду Айхлера и Лангера, произвело на меня достаточно гнетущее впечатление, и чем больше я думаю об этом и анализирую, тем более радикальные выводы приходится делать. Я долго пытался сформулировать и определить чувства, оставшиеся после того, что произошло, и не могу найти ничего более точного, как только — отвращение и растерянность. Именно, растерянность, хотя и стыдно сознаваться в этом сорокалетнему путешественнику и солдату.
А дело вот в чём. После предварительного допроса всех пленных, включая и англичанина, в полном соответствии с инструкцией, я составил рапорт в Центр и отослал его с посыльным к обер-лейтенанту Эрслебену. После чего его зашифруют и по эфиру передадут в Берлин. Пленные, как я и предвидел, не сказали ничего, только англичанин назвал свои имя, фамилию и номер части. Теперь нам следует дождаться прибытия «Фленсбурга» и передать их на судно. На этом наша миссия касательно их заканчивается. Так гласит инструкция, поскольку все силы нам необходимо сконцентрировать на выполнении поставленных ранее задач, да и физически мы не можем распыляться ни на что другое из-за отсутствия ресурсов как людских, так и всех прочих.
Десять минут спустя ко мне зашёл мой заместитель гауптман Петер Айхлер и в ультимативной форме стал требовать провести интенсивный допрос пленных. Причём он не пытался убеждать, а как бы просто информировал, что он сам должен провести допрос, с помощью доктора Лангера. Врач необходим ему как ассистент в применении некоторых процедур, а также прямого физического воздействия. Перед экспедицией меня предупредили, что гауптман Айхлер «не обычный офицер из отдела пропаганды», что он имеет некоторые «специальные» полномочия в определённых внештатных ситуациях и «не следует препятствовать ему в выполнении специфических обязанностей, возложенных на него партией». Намёк достаточно прозрачен. Сейчас, кажется, возникла именно такая ситуация. И я не стал бы возражать, а, тем более, препятствовать Айхлеру в его действиях, но меня не могла не поразить интонация, с которой он всё это говорил. Вопреки всякой этике — служебной, офицерской, человеческой — он разговаривал со мной так, словно я был сообщником этих пленных красных! Сейчас я чувствую отвращение и к себе из-за того, что в те минуты нашего разговора позволил себе растеряться. Внезапная зловещность интонаций Айхлера заставила меня внутренне содрогнуться. Он говорил так, будто не я, его командир, а он, подчинённый, имел власть надо мной. И власть эта неограниченная и страшная. Во всяком случае именно такое ощущение возникло у меня тогда. Я посмотрел ему в глаза и не смог выдержать взгляд этого двадцатисемилетнего сопляка! Я немало повидал на своём веку, успел понюхать пороху ещё прошлой войны, но сейчас не выдержал укола его безжалостных зрачков. Не ответив согласием на его ультиматум, я лишь категорически выразил своё желание присутствовать на допросе.