То, что происходило потом, опишу вкратце. До сих пор не могу об этом спокойно вспоминать. Раньше ничего подобного мне бы и в голову не пришло. Едва не стошнило.
Айхлер орал на пленного, а Лангер, наш врач, воплощение утончённости с салонным мундштуком в красиво очерченных капризных губах, начал наносить пленному точно рассчитанные удары гибким металлическим прутом. Вроде и бил не сильно, но удары были какие-то страшные, шоковые, после которых жертва билась в конвульсиях. Наверное, он хорошо знал, куда бьёт, его высшее медицинское образование, видимо, помогало ему в этом. Я заглянул ему в глаза, и у меня возникло инстинктивное желание пустить ему пулю между глаз. Этот человек испытывал неимоверное наслаждение. Почти то же самое происходило и с Айхлером, который тоже вооружился прутом, и, накалив его на огне, начал неторопливо водить раскалённым концом по телу пленного. По лицу Айхлера медленно стекал пот, дыхание стало прерывистым, а глаза затуманились. Я не выдержал, вытащил пистолет и начал требовать прекратить это позорище, иначе я сам пристрелю пленного. Но тот вовремя потерял сознание, и им пришлось прекратить свое паскудное занятие. Оба они были какие-то осовелые и на удивление одинаково схожие на выпотрошенные чучела. Движения их стали отрывистыми и раскоординированными до такой степени, что пришлось отдать приказ моему денщику доставить «господ офицеров» в их комнаты. Я чувствовал к ним отвращение и ненависть, в моих глазах они перестали быть мужчинами. Они превратили войну из драмы и самопожертвования в личный бордель! Своим садизмом они оплевали наше Служение!»+----------
Но почему Айхлер так смотрел на меня перед допросом?
В душе Йозефа Гревера опять зашевелилось привычное чувство, о происхождении которого он давно догадывался. Это был страх. Страх перед химерой той тайной власти, которую, — он теперь был уверен в этом — имел над ним гауптман Айхлер.
Иван Гвоздь всходил на ледник. Восхождение было тяжёлым. Он спешил, но силы старался беречь и поэтому путь выбирал максимально расчётливо. Приходилось снимать лыжи, карабкаться на руках, отталкиваться лыжами, потом снова их надевать. Это отнимало массу времени. Гора отвесно обрывалась на востоке. Мрачные нунатаки образовывали своеобразные зазубрины, за которыми везде — припорошенный снегом лёд. Он заметил, что немцы обошли круглую вершину севернее, их лыжня хорошо была видна. Возле одного из нунатаков она разветвлялась. Неужели кто-то сорвался? Надо посмотреть. Снять лыжи. Осторожно... уступы узкие, лишь несколько метров... а напротив ледяной хребет... крутой, собака, широкий и длинный, тянется аж до фиорда. Между нунатаками бездна... Надо подойти к пропасти вплотную.