– Ну, Верещага… – проговорил негромко Ратьмер, проводя рукою по лбу, так что рысья шапка-прилбица сдвинулась на затылок. – Умеешь же… ещё б пел чуть покраше вороны, которую заживо щиплют, – был бы у Бояна достойный ученик…
Давешний Бачура, сидевший рядом с Вольгостем, подняв голову, вдруг переменился в лице, издал невнятный долгий хрип и затеребил Верещагу за рукав.
– Чего те… – начал Вольгость, поворачиваясь туда, куда смотрел побелевшими от ужаса глазами отрок, и осёкся.
В стороне над самым рвом стоял седоусый Ясмунд и смотрел на них. В свете заката казалось, что единственный глаз его горит, будто уголь.
У сидевших вокруг костра опять перехватило дыхание, но совсем по иной причине.
Ясмунд постоял так ещё пару ударов сердца, потом молча повернулся и зашагал к мосту. Когда седоусый вступил на доски надо рвом, Вольгость со своими слушателями осторожно осмелились выдохнуть.
Верещага лёг ничком и глухо, в землю сказал:
– Парни… вы это… прах потом к нашим в могилу прикопайте, и имя на столбе вырежьте…
– Размечтался, – откликнулся ничуть не менее потрясенным голосом из темноты незнакомый Мечеславу дружинник. – Могилу ему. Он тебя самого – половину чёрным воронам, половину серым волкам.
– Всё, хорош! – решительно сказал Ратьмер, поднимаясь на ноги. – Ворота уже закрывать сейчас будут. Пошли.
– Браты! – отчаянно и всё так же глухо воззвал Верещага, не поднимая головы. – А может, я тут переночую, а?
Бессердечный Ратьмер похлопал его по спине.
– Чему быть, того не миновать. Я с вятичем на твоей могилке выпью. Вставай.
Вольгость поднялся, однако, входя в ворота, имел вид человека, идущего на собственное погребение.
Глава ХХ
Новгород-Северский[29]
Однако Ясмунда они в тот вечер больше не увидели, а на следующее утро (Вольгость, долго уверявший всех, что теперь ни за что не заснёт, захрапел едва ли не первым) седоусый вёл себя как ни в чём не бывало.
Ну то есть держался с дружинниками и отроками не жёстче и не презрительней обычного.
Выступили в путь по росе – едва успев ополоснуться у крепостного колодца да вознести хвалу молодому солнцу. На сей раз большая часть дружины поместилась на деревянных насадах, вроде того, в котором ушли за Троянову Тропу восемь воинов и две их подруги. Коней налегке гнали берегом отроки – с Вольгостем Верещагой и Мечеславом Дружиной в придачу – и те селяне из освобождённых невольников, что не стали оставаться в порубежном Курске.
А остались там все, кто рвался драться с хазарами в ночном побоище на Рясском поле. Рыжеголовый верзила Дудора, усатый перевозчик Макуха и все прочие. Расставаться с ними Мечеславу Дружине было грустно – он сам удивился, когда понял это. Словно они были его отроками, что ли…