Вернувшись в компанию и оставив Розу наедине с собой, я застала Максима играющего на гитаре, Онегина, сидящего у него в ногах и Светку, поющую что-то из Визбора.
Онегин протянул руку и провел ею по ноге Максима. Тот остановился и слегка отстранил юношу этой самой ногой:
– А вот это нельзя.
– Почему? – обиженно округлил глаза Онегин.
– Слышь, Онегин! – выкрикнула Светка. – Напился – будь человеком. Тут нормальные люди живут. Я тебя к нормальным людям привела. Иди, сядь на место.
Он как-то печально посмотрел на нее, но потом послушно поднялся и сел в кресло, с которого совсем недавно неудачно взлетела Рогова. Я удивленно поняла, что в данную минуту этот красивый «фонарик» и не вспоминает про свою покровительницу. Он был так ошарашен словом «нельзя», что, казалось, слышит его впервые. Или, быть может, давно не слышал.
– Вы, ребята, не обижайтесь. – Светка курила одну за одной. – Роза действительно потрясающий человек. Но у нее сложная жизнь. И была, и есть, и, наверное, будет. Знаете, я уважаю ее. Она ведь в тюрьме сидела. В юности. За антисоветчину. Да. Потом за границей долго жила, бедствовала… Я, знаете, какой тост сегодня за нее подняла?
Светка встала:
– Я сказала: «Роза, когда ты умрешь, я приду к тебе на могилу.» Мы все когда-нибудь умрем.
– Сволочь ты, Котельникова, – раздалось из-за кресла. – Люблю тебя…
– Роза, поехали, – простонал обиженный на всех Онегин.
– Подними меня, котик мой…
Он нырнул за кресло, долго возился, наконец, поставил Рогову на ноги.
В «полете» она потеряла ресницы с одного глаза и рассадила губу.
– У вас кровь, – сказала я. – Давайте, я продезинфицирую.
– Это не смертельно. Я сама продезинфицирую. Онегин, водки.
Странно. Я смотрела на нее и не узнавала. Еще мгновение назад эта женщина представала предо мной слабым, несчастным существом. Теперь же она снова была той же надменной, тщеславной и безумной Роговой, которой явилась с самого начала.
– За жизнь! – громко сказала она и выпила.
Вскоре они ушли.
Напоследок Светка выдала тираду о том, что на историю нельзя обижаться, с ней нельзя спорить, и, главное, ее невозможно судить. Потому что ее можно только изучать.
В ту ночь Максим, уставший от шумных гостей, очень быстро уснул, а я, не смотря на выпитое, долго ворочалась и думала о том, что, наверное, Котельникова как никогда права. История. Как она создается? При жизни. И остается после смерти, перетекая в новые жизни, где понятие «после смерти» еще абсолютно абстрактно. Как для меня сейчас. Как для Максима. А для Роговой? Быть может, для нее это понятие вполне конкретно и осязаемо. Она знает прикосновение смерти, и поэтому, наперекор всему, живет искрометно, падая, и поднимаясь вновь. И Онегин знает, что такое смерть. Скорее всего, он и не рождался вовсе. Он – вымышленный герой вымышленной жизни. Образ, запечатленный поэтом. Подпруга истории. Мостик между разными течениями… Изучать… Я уже засыпала…. Как жаль, что они, наверняка, ничего не будут помнить, и вряд ли придут снова… Я бы хотела…