– Пленный?
– Эсэс. Танк к нам привел, – словоохотливо сообщил он.
– А за что же его сюда?
– У него в танке еще трое были, – пояснил автоматчик. – Их окружили, он решил сдаться. Ну, а для верности всему своему экипажу башки отпилил – спали они. Думал, наши так его лучше примут. Привел танк, кричит «Гитлер капут!» и башки тащит за волосья. Внутри кровищи – жуть…
Значит, эти бурые пятна… Немец почувствовал мой взгляд, беспокойно задвигался.
– Шуфт! Мердер! (Подлец! Убийца! (нем.) – не удержался я.
– Нельзя с ним говорить, товарищ лейтенант.
Солдат поправил автомат на груди. Немец еще больше съежился, пригнулся к земле.
– В переднюю вошел подтянутый франтоватый сержант.
– Лейтенант Мусатов? К младшему лейтенанту Серкову. Вон та дверь.
Дверь вела в ванную комнату, довольно просторную, со стенами из кафеля. Под изогнутой блестящей шеей душа, прямо над ванной, стоял сколоченный из нетесаных досок и покрытый газетами стол, на нем грудились папки.
Младший лейтенант Серков сидел у стола, спиной к двери. Я поздоровался. Он не ответил. Я поздоровался снова, на этот раз громче. Он снова ничего не ответил, даже не повернулся и полез рукой в ванну – там у него лежала куча папок.
Я потоптался у двери. Во мне закипало то самое, что наш командир взвода в училище называл партизанщиной. «Я из вас эту партизанщину вытравлю», – все грозился он. Все-таки, кажется, не всю вытравил.
– Ио напот киванок, алхаднадь элфтарш (Добрый день, товарищ младший лейтенант! (венг.), – произнес я как можно любезнее.
Младший лейтенант моментально обернулся. У него было такое же оторопелое лицо, как вчера утром у Сеньки Гусарова, когда я брызнул на него, сонного, водой.
– Что вы сказали?
– То же самое, что и дважды до этого. «Здравствуйте, товарищ младший лейтенант». По-венгерски. Мне показалось, вы по-русски не понимаете.
– Товарищ лейтенант! – у него голос срывался от злости.
– Слушаю вас, товарищ младший лейтенант! – упор я сделал на слове «младший».
Он рывком повернулся к своим папкам. Я постоял немного, потом решил: ну его к черту! Тоже мне генерал – стоять перед ним. Взял стул и сел. Он не шевельнулся.
Помолчали. Потом он, так и не повернув головы, спросил:
– Мусатов, Александр Иванович?
– Так точно! – рявкнул я по-уставному.
– Барнаул, двадцать третий год рождения?
– Так точно!
Очевидно, перед ним лежало мое личное дело. Он спросил о моей национальности, был ли я под судом, еще какую-то чепуху. Я долбил с усердием попугая: «Так точно, так точно!» Он злился, но я не давал абсолютно никакого повода придраться.
Наконец, он сказал: