В понедельник Драныкин совсем не появился у рабочего места. Я распиливаю плахи, колю чурбаки. Складываю дрова.
Катер притаскивает ещё баржу, гружённую плахами. На барже сидят старик и девочка лет семи, а катером управляет молодой парень в тельняшке, из-под которой выглядывает на груди, на руках татуировка. Он разворачивает свой катерок, прижимает им баржу к берегу.
— Эй, там, на берегу, разгружайте поскорей! — кричит парень, глядя на меня. Я сижу на траве, держа топор в руке. — Завтра утром чтоб баржа была свободна!
Я молчу. Плевать мне на эту баржу. У меня нет охоты возиться с дровами. Все.
Старик в брезентовых брюках, в застиранной гимнастёрке сносит девочку на берег.
— Вы тут работаете, — он присаживается рядом, — а где Драныкин? Щегловский велел срочно баржу освободить: ночью придётся работать.
— Я подрядился пилить, колоть, — говорю я, — а разгружать я не подряжался.
— А Драныкин где ж?
— Не знаю.
Девочка собирает цветочки. У неё жёлтые волосы и тонкие ручки… Я как-то не замечаю эти цветы с жёлтыми лепестками. Их оказывается много. У девочки уже букетик в руке.
— Смотри, дедушка, — показывает она букетик старику. Тот нюхает цветы, гладит девочку по головке.
— Что ж, не будем разгружать? — спрашивает он.
Я не отвечаю. Поддеваю рукой обод пилы. Медленно бреду прочь.
Гриша в нашей комнатке за столом сочиняет письмо — просит у жены пуд соли. Думая, что я опять буду смеяться, он читает письмо вслух. Я слушаю и не слушаю. Прораб Ермолаев говорил, что он платил бы студентам зарплату линейного персонала…
Я сажусь на койку.
Почему я здесь? Зачем? Кому я нужен тут? Почему я бросил институт? Зачем мне ехать в Магадан?
Второго августа, в ночь с воскресенья на понедельник, я стою в тамбуре вагона и курю. Прощай, Тихвин, когда-то монастырский, потом купеческий, — а теперь тихий, бревенчатый и зелёный городок. Прощайте, молодая хозяйка и старая. Прощай, Гриша.
Днём мы сходили с ним в баню. Потом я дал обед в честь собственного отъезда.
За обедом я высказался, что, возможно, приеду в Ленинград, а в общежитии ремонт, и мне негде будет переночевать. Хитрость удалась.
— Переночевать негде? — сказал Гриша. — Ну, это уж брось! В Ленинграде — и негде переночевать! Ха-ха! Я дам тебе адрес, где не только ночевать, но жить можно сколько тебе вздумается. На Охте есть там одна бабка такая, Шура Кислова. Я напишу записочку. Стоит тебе эту записочку ей показать, и она всё для тебя сделает. Да. Со мной, брат, не пропадёшь!
Так что и рекомендательное письмо есть к особе, живущей где-то у Пороховых. Провожая, Гриша, довольный, что смог выручить меня, втолковывал мне мысль: у мужчины, у настоящего мужчины, всегда должна быть где-то женщина, к которой он может заявиться даже в костюме Адама. И она примет его, приласкает.