от имени «Акмеистов-москвичей» с просьбой М<андельштаму> руководить ими..., «Никаких акмеистов-москвичей нету, были и вышли питерские акмеисты, прощайте»
[1101]. Суза ушла….. Стук, пришла баба в штанах наверху, пэнснэ, муж<ская> шапка, пожатие решительное и мокрое... Оказывается, эта баба — представитель лесбиек, их 50 штук , живут они в одной станции от Москвы и все содомеют, а она почти каждый вечер приезжает в М<оскву> к Манд<ельштаму>. Вижу, тоска житейская….. — «Давайте, идем, дети, в кинематограф...» Стук, вваливается поэт Парнах, но он не производит впечатления вошедшего, а будто цепляясь когтями повис на потолке и оттуда нас смотрит, и когти в штукатурку въехали….. Ну, пошли, тут львы, пантеры, их бьют палками, я рот разинула: милые звери, к<а>к непостижимо прямо идут на опасность….. Хотела Мандельштамихе шепнуть о том, к<а>к я люблю зверей под старость. Нагнулась, вижу: лесбиазка, черт ее дери, держит руку мандельштамихи и жмет и целует….. Высунула я им язык, и снова к зверям….. Вышли, Госику по дороге с лесбиазкой, мне с М<андельштамами>: «Не хорошо, Надюша (жене М<андельштама>), что Вы эту гадину принимаете, омерзительно!» — говорю ей. — «Но она влюблена в меня»,— шепчет пакостная Надюша. Я скорей домой, к своим милым зверям, ну их с людьми!
[1102]Целыми ночами Сережа К. и Николинька Т. читали мне свои стихи, второй бесспорно талантлив, первый вымучен. Как странно они пишут, второй приемлет революцию, первый все мотает из своей пуповины. Второй проходит стадии Киплинга, Джека Л<ондона>, сказания Индии, Совнарком, первый: «Я, мне, мною, обо мне». Хорошо было их слушать вместе, точно водопад и заводь какая то….. Полюбила я очень Николеньку Т. — у него лицо такое, точно он долго плыл, и вот скоро берег, и он доплывет, и на берег выйдет, и радуются его не только мысли этому, но и ноги скачут от радости, но..... все еще под водой….. А женился он на девушке странной: она костюмерша кукольного театра, куколки ее величиною в 8 сант<иметров>, одеты по эпохам, с точностью поразительной и выдержкой, делает она их сама, одевает так тонко-художественно, что похоже на модэли; а вечером Николинька и она садятся за большим гладким столом, у них сделано 50 групп куколок разных эпох и национальностей, и жена выбирает какую-нибудь эпоху, расставляет их на столе и начинает рассказывать про них роман... Поэт сидит и слушает, слушает до утра, фигурки двигаются, а молодая жена творит фигуркам жизнь, думаю, что жена Николеньки больше, чем он, поэт, и к<а>к хорошо, что этот человек «под водой» сумел выбрать себе надзвездную жену. Сережа женился на мещанке, но, ткни ее осел, она, видишь ли, учится Делькроза <так!> и мизинец отставляет. Говорит, что «Сережа все пишет, пишет, и когда не надо будет, он все будет писать,— смешно!» Женила его на себе благодаря своей «небесной невинности и чистоте»,— так говорит Сережа; и эта «невинность» убедила его после свадьбы, что «благодаря революции у нее и ее 5 подруг сами по себе рассосались девичьи плевы: это от голода». И этот осел сегодня сериозно поведал мне сие, я долго смеялась, а потом выругалась и плюнула на девичьи плевы. В пятницу у меня будет еще моя моя <так!> горбунья-поэтесса княгиня Кугушева