В аптечке было много разных пузырьков и бутылок с лекарствами, в которых дед Игнат, конечно, ничего не смыслил. Иногда аптеку пополняли медикаментами из разгромленных гитлеровских обозов. В этих случаях дед Игнат безошибочно определял, в какой из многочисленных посудин находится спирт.
Будрин охотно делился с дедом табачком и слушал его длинные рассказы о старине и о первой мировой войне.
Неизвестно, как долго продолжалась бы эта дружба, если бы не случай, после которого дед стал бояться показаться на глаза Будрину.
А произошло вот что. Положение с солью в отряде и в бригаде не улучшилось. Последние дни она совсем отсутствовала. Дед открыл свой лазарет, извлек из аптечки банку английской соли и припрятал ее у себя. Во время ужина он украдкой от всех посолил поданную ему миску жирно сваренного борща, отчего он стал приторно-горьковатым. Но дед Игнат ел с наслаждением. В это время в землянку вошел Будрин. Ему также налили борща. Василий поводил по миске ложкой, сморщил свое остроносое лицо и ужинать не стал. Дед посмотрел на него, и ему стало жалко пулеметчика, всегда делившегося с ним табачком. Он хитро подмигнул Будрину, потом осторожно и с некоторой торжественностью высыпал ему в миску большую щепотку белого порошка.
— Что это? — спросил пулеметчик.
— Соль, — вполголоса ответил дед.
— Тогда и на хлеб насыпь. Изголодался я без соли.
Дед насыпал.
Будрин попробовал борщ, скривился.
— Где ты ее взял? — подозрительно спросил он деда Игната.
— Что? — настороженно переспросил дед, сощурив хитрые глазки.
— Ну эту самую…
— Соль-то?
— Ну да.
— Ах, это! Это немецкая, трофейная.
— То-то я вижу, что на вкус она больно приторная.
— Известное дело, — залебезил Игнат. — Эрзац! Он, герман-то, на выдумку хитер. Все чего-нибудь выдумывает. Лишь бы брюху не было пусто. Конечно, ей против нашей далеко, но все же как ни есть, а соль. Не пропадать же ей.
— Это верно, — согласился солдат и так же, как и дед, съел целую миску борща.
Через час дед зачастил в кусты.
— Ох, братушечки мои, умираю, — возвратившись в землянку, жалобно стонал он, поглаживая руками без конца урчащий желудок. — Отравили меня, окаянные, отравили.
— Кто, отец? — сделав большие глаза, спросил белоголовый партизан Степан.
— Они, немцы проклятые.
Степан непонимающе пожал плечами.
— Да когда же они успели-то? Ты почитай месяц, если не больше, из землянки не выходил.
— Верно — не выходил. А вот попался на ихнюю провокацию. На мне, старом дураке, отыгралися.
— Что-то путаешь ты, дед. Ты хоть толком расскажи, что с тобой случилось.
Дед молчал.