, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.
– Тогда я тебя не понимаю.
– Когда ты говоришь с… Бог с тобой… с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.
Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:
– Кого?
– Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать… Густав верно тебя назвал – академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? «Стать им»? Не могли не говорить. Ты что же – думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum[109] – ты все еще помнишь это?
– И тут, – недовольно заметил Курт, – я начинаю скатываться к мысли «quod tibi fieri non vis»[110] … Дальше ты знаешь.
– Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы – их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось – с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?
Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:
– Интересно… Мне что же – жалости не хватает?
– Да, – отозвался Дитрих просто. – Сострадание в тебе есть – потому что положено; и проницательность есть, а жалости – нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando[111], ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть – по-настоящему – ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida[112] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.
Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.
– И по-твоему, – спросил он, наконец, – что́ вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?
– Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо… Или просто в конце вашего разговора прочесть вместе с ним молитву.