— Что ж поминать то, что сделано, важнее сосчитать, что под сукном лежит.
Тут поднялась Катя Смолкина и, как всегда, скороговоркой, даже не попросив слова, выплеснула единым духом все, что думала:
— Зря, зря, зря парню рот закрыли! Ящики сделать — это что! Ефим Кузьмич мог у себя, своими силами провернуть — вот и сделали. А ты, Виктор Палыч, — обратилась она к Гаршину, — оправками не хвались. Мы тебя очень уважаем, ты, говорят, от науки к нам на производство спустился, очень хорошо, ценим, а только мое предложение сколько времени маринуешь? Она сама себя перебила: — А главное не это. Я тебя слушала, Георгий Семеныч, рот раскрывши, до чего сладко. А потом, как раскусила — не пойму, убей, не пойму. С директора ты требуй, с других заводов требуй, отдел снабжения тряси, как грушу, так им и надо... Ну, а себя-то? Нас-то? Что ж, выходит, нам вынь да положь, тогда и мы сработаем? Прослушала я ваш список претензий, подробно все перечислено... а на что мне завтра народ поднимать, не слыхала! Разве так партийному активу докладывают? Прости меня, Георгий Семеныч, за грубые слова, но вытащил ты все свои претензии, чтобы показать: вот мы какие бедненькие, не наваливайтесь на нас, пожалейте! А про богатство наше, про силу нашу, про актив, здесь сидящий, забыл? Или думал: авось и они прибедняться начнут, чтобы лишних хлопот не было!
Смолкина села и попала прямо в солнечный луч, который дополз уже до середины комнаты и освещал разгоряченные лица. Катя прищурилась, широко улыбнулась и громко сказала:
— И солнышко ко мне — значит, истинная правда!
Все рассмеялись, как всегда охотно смеются на серьезных, затрагивающих за живое совещаниях. Но смех разом смолк, когда начал говорить Воробьев. Его речь, как обычно, была предельно сжата и точна. Немиров, с интересом ожидавший его выступления, записал в своем блокноте: «Стахановцев чествуют и хвалят, но не обеспечивают. Одиночные рекорды — вчерашний день. Сегодня стахановское движение стало массовым, а это требует нового стиля руководства». Последние слова Немиров подчеркнул и поставил рядом большой вопросительный знак.
— И не только в цехе, но и в дирекции, — закончил свою мысль Воробьев, глядя на директора. — Тогда не было бы таких печальных историй, как с предложением Саши Воловика!
Немиров хотел спросить, что за история, но Гаршин с места поправил:
— Не предложение, товарищ Воробьев, а пока только желание. Одного желания еще недостаточно!
По комнате пошел шепоток: «Кто такой? Как он сказал? Воловик?»
Многие пожимали плечами: не слыхали о таком! Воробьева сменил Полозов. Было заметно, что он волнуется, хотя говорил он связно и неторопливо. Полозов высказал то, чего не сумел высказать Николай Пакулин, и вдруг со страстью обрушился на Любимова и на дирекцию, снова упомянув многим незнакомое имя Воловика.