Микешин подошел к Колеру, взял его за руку и тихо, угрожающе сказал:
— Штиль! Дизер менш штирбт![35]
Колер испуганно отскочил от Игоря, оглянулся на Гайнца, с любопытством наблюдавшего за этой сценой, и закричал, но уже много тише, чем прежде:
— Мне наплевать, кто у вас умирает! Надо быть честным. Ворье! Возьми его, Гайнц, — указал Колер на боцмана. — В карцер!
— За мной! — скомандовал Гайнц.
Костя подошел к Курсаку:
— Прости, Иван Федорович. Не сумел я, не вышел бульон…
Курсак ничего не ответил, — сознание оставило его.
— Ну! — окликнул Костю Гайнц.
— Сволочи! За все заплатите, — с ненавистью сказал Костя, глядя на Колера, и сплюнул кровь на пол.
Гайнц грубо толкнул его к двери…
Спустя сорок минут Курсак пришел в себя, чуть слышно сказал:
— Костя… передайте… — и затих.
Микешин и Чумаков стояли подавленные. Умер Курсак, энергичный, сметливый человек, умевший все сделать своими руками. «Умный механик может сделать все» — это была любимая его поговорка. И он мог…
Костю Кириченко бросили в карцер, который представлял собою маленькое подвальное помещение с одним окном без стекол, но с решеткой. Там было сыро и холодно, как на дворе.
В карцере Колер и Гайнц жестоко избили Костю «за воровство».
1
Прошел страшный 1942 год. По Риксбургу он ковылял томительно медленно, опухший, голодный, завернутый в рваное одеяло, стуча деревянными колодками…
Под этот стук умирали…
Ни днем ни ночью не прекращалось шарканье колодок по каменным плитам замка. После девяти часов вечера, когда зажигались синие лампочки, по коридорам начиналось нескончаемое шествие людей. Огромное количество воды, которой интернированные старались заглушить голод, давало себя знать.
Этот бесконечный шум раздражал часовых; они приходили в ярость и били моряков прикладами.
Истощение дошло до крайних пределов. Как тени, двигались интернированные по плацу или бессильно сидели с закрытыми глазами.
Наступление немецких войск остановилось. В газетах стали попадаться сообщения о необходимости «выпрямления фронта». Эти новости вселяли надежду, но радоваться им не было сил…
Потом пришла новая весна, а с нею и новые беды.
Однажды в конце мая во двор лагеря въехал блестящий «опель-адмирал». Из него вышли увешанные орденами военные. Они отправились к коменданту, а через час был устроен поголовный «медосмотр». Интернированных раздели и заставили рысцой пробежать мимо врачебной комиссии, состоявшей из прибывших военных.
Время от времени высокий старик — по-видимому, главный врач — брезгливо дотрагивался стеком до живота или спины интернированного, покрытой фурункулами, и, повернув голову к коменданту, говорил: