От таких дум он снова чувствовал себя хуже. Будущее казалось мрачнее прежнего.
И все же силы жизни брали свое. Пучок света, что брезжил во мраке, постепенно ширился, обретал яркость.
Его теперь не тошнило. Ночами он спал спокойно, правда, по утрам — он хотел встать с постели! — кружилась голова.
— Слабость пройдет! — уверял его лекарь. — Мой хазрат, вы должны еще лежать, набираться сил. Сколько? Неделю! Я пущу вам кровь. Надо, чтобы кровь совсем очистилась от остатков яда.
— Я и так ослабел, — возражал Бабур. — Не надо пускать кровь. Мне скорее надо выйти к людям, к бекам. А то уже, видно, сплетничают, будто я безнадежен, бессилен. Нас ждет война с сильным врагом. Он злорадствует, и смутьяны поднимают головы.
…Вскоре после выздоровления Бабур послал в Кабул письмо, где описал случившееся так точно и спокойно, что потом счел возможным вставить это письмо целиком в свою книгу „Былое“. Но и там, в спокойного тона письме, прорывалась душа, потрясенная осознанием рядом пронесшейся смерти. „До сих пор не представлял себе столь хорошо, как сладко это — жить. Есть стихотворная строка:
Кто на пороге смерти был, тот цену жизни знает.
Вспоминаю страшный тот случай — и становится не по себе“.
На третий день после перелома в ходе болезни по велению шаха собрались беки, важные чиновники, представители всех вилайетов. Бабур вошел в зал из задних дверей и не спеша поднялся на помост, спокойно уселся в тронное кресло. После того как знать разместилась в положенном порядке, по степени старшинства, дали знак и ввели в зал венценосную преступницу Байду. Два нукера встали по сторонам рядом с ней.
Старуха, одетая в белое, высоко держала голову, тоже всю белую, но пред троном все же склонилась. Она разом заметила блеск золотых ступеней и ножек у трона, сияние драгоценных камней пышной чалмы на троне сидящего и болезненную желтизну Бабурова лица, его запавшие глаза. Байда ободрилась, быстро выпрямилась. Начали допрос. Чиновник, который повел его, сразу спросил, кто, кроме нее и уже казненных заговорщиков, участвовал в подготовке злодейского покушения на великого шаха.
— Это не покушение, это — моя месть! — заявила Байда. — Мщение за кровь, пролитую вашим шахом! И Бахлул, и Ахмед, и рабыни, помогавшие мне, были героями-мстителями. И умерли отважно. Теперь мой черед. Не боюсь смерти! Я испепелена горем — гибелью сына. Убейте, развейте мой прах по ветру!
Байда говорила на фарси. Все понимали ее. И все молчали. Бабуру стало ясно: бесстрашная Байда явилась сюда готовой принять смерть, она хотела умереть — и вот почему каждое слово метала, точно стрелу, ждала, чтобы охваченный яростью Бабур тотчас позвал бы палачей, приказал бы использовать против нее, безоружной матери, самые жестокие орудия пытки. Тогда… о, тогда победа была бы на ее стороне, молва о ее храбрости понеслась бы из уст в уста, память о ней удержалась бы навсегда. Преклонения перед памятью о себе — вот чего она хотела!