Такая молодость, столько родных лиц изо дня вдень, свет величия над Ясной Поляной, счастливое непредвидение будущего и… такая покойная пустота на закате дней в каком‑то неведомом ранее южном казачьем городе…
— Мама… бабушка… дядюшка Лев Николаевич…
Где, когда увенчается последним вздохом наше житие? Возле кого?
Это у нее я взял и вложил в уста героя романа о Екатеринодаре: «Я всегда любила ходить по кладбищу. Одна старушка сказала мне: «Долго будете жить — раз кладбище чтите…» И дожила до такого срока, когда некому было сказать: «А помнишь?»
Никто не зашел к ней, ни о чем не спросил…
Вспоминаю ее, думаю: это все‑таки какие‑то другие люди были. Во времена Толстого. Но многие и наше время украсили, а мы их не поблагодарили даже вниманием.
Трудно забыть ее голос:
— Мама…бабушка… дядюшка Лев Николаевич…
И слышал я этот голос на улице Советской, здесь вот, рядом с библиотекой имени Пушкина, где всегда к нашим услугам сочинения Л. Н. Толстого.
24 июля 1986 года, пос. Пересыпь
Думая о нем, об его одинокой матери, осиротевших дочках, я с беспомощной досадой говорю туда, в его небытие: ну зачем было отправляться в это заграничное путешествие?!
Литература без нас обойдется (она теряла и не таких), а родные, для которых мы есть все на свете, — никогда.
Сколько ранних смертей в русском искусстве!
Нас еще в молодости приструнил Жюль Ренар строчкой из своего дневника: писатели работают как волы.
Юрий Селезнев сгорел на костре литературы. Казалось, в некоторые периоды литература для него была необходимее жизни.
«Достоевского» для ЖЗЛ закончил вчерне, — писал он мне из Москвы. — За семь месяцев ночной работы написал тридцать два листа. Выдохся совершенно; и то: на работе читаешь, отписываешь, домой полный портфель рукописей тащишь. До двенадцати ночи, как правило, читаю, потом с часу до трех — четырех пишу свое. Потом снова работа…»
В роковое для него лето 1984 года я ждал его приезда в Пересыпь. Он задумал книгу о Лермонтове и хотел посетить Тамань. Кто только не побывал в Пересыпи за десять лет, а его я затянуть сюда не мог. Как и многие мои товарищи — писатели, мать мою он знал заочно— по повести «На долгую память». Теперь бы мы посидели в ее дворе, попробовали помидоров «бычье сердце», семена которых я брал у казака станицы Пашковской. Хорошо бы ему никуда не торопиться, пожить, просто пожить в нашем местечке, которое, между прочим, по — гречески называлось когда‑то Тирамбе, поглядеть вокруг, пробраться по Керченскому проливу в Екатерининский Крым (в Керчь), а оттуда гладкой водной дорожкой — в казачью Тамань. Великий труженик Пушкин любил и умел пожить в охотку, развеяться, увлечься прелестью мгновения и позабыть об Аполлоне; умел пожить в свое удовольствие Бунин; забывал литературу ради охоты в казахских степях и рыбалки на Дону Шолохов. Этого нам на семинарах не подсказывали, а все: «литература — труд, каторжный труд!» Если труд становится нашей единственной средой, мы надрываемся душевно и физически, а радость земная тает, как в тумане. Наверное, влияние Ф. М. Достоевского на Селезнева было чрезмерное; он перехватил у него даже образ жизни — ночной.