Он отвернулся.
Однако заоконный пейзаж был бел, уныл, знаком и однообразен, нисколько не отвлекал. Пашни да лес, лес да бугристые поля, больше ничего.
Снова и снова возникало навязчивое желание смотреть на неприятные лица соседей.
«Да что я привязался? — с удивлением и беспокойством пожал плечами Николай Иванович. — Совсем посторонние люди; едут и пусть себе едут, мало ли каких детей на свете существует, то есть мало ли каких не бывает женщин и детей? Вот я сейчас яичко облуплю, где у меня коробок с солью и хлеб? Нет, неохота».
Женщина что-то глухо и монотонно говорила отстраняющемуся мальчику, но тот, уткнувшись носом и губами в стекло, видимо, не слушал, и все косился на Николая Ивановича, как бы ловя его взгляд, и по-прежнему странно, хитровато и недобро улыбаясь. Струйка мутной слюны медленно ползла из угла рта.
«Конфетку хочет, бедняжечка», — решил Николай Иванович и улыбнулся через силу, разведя руками — конфет больше не было.
— Хочешь яичко?
— Не-а! Давай.
Поглаживая съежившегося мальчика по коротко стриженной голове, женщина говорила, часто запинаясь и облизывая сохнущие губы:
— Ну ты чего от меня отворачиваешься, сыночка мой, зачем надулся? На тебе баранку, она с маком, сладкая.
— Не-а! Давай.
— Ну что ты все… Что в окошке-то увидал, а? Снег только один кругом.
Она подрагивающей рукой протерла стекло и, глядя невидяще за окно, продолжала чуть слышно:
— Рано снег в этом году, ра-ано… Да такой чистый, прямо и ступать боязно. Вишь, какая красота кругом, как в сказке, вон птички на проводах, видишь?
На телеграфной линии, как бесконечное многоточие, сидели через равные промежутки воробьи.
— Теперь, наверное, я так думаю, что и не сойдет, — робко сказал Николай Иванович и осекся, поразившись своему чувству: сказал, а говорить совсем не хотел. «Зачем это я? Сидел бы себе».
Женщина медленно обернулась.
Угрюмый взгляд ее темно-карих глаз был тяжел, недвижим, она даже не моргала. Казалось, что она не глазами, а кончиками пальцев шарит по его лицу, подолгу рассматривая лоб, нос, уши, кажется… «Что это она так? — слегка оторопел Николай Иванович. — Что же она так смотрит, так вот нехорошо, недобрый, видать, человек, что я ей, разве враг какой?» Он неловко пошевелился, поправил нормально лежавший воротник сорочки, застегнул пуговицу на пиджаке, оказалось — на не принадлежавшую этой пуговице петлю, и почувствовал, что в автобусе стало заметно душно — тут же кольнуло знакомым горячим шипом в сердце, положил валидол под язык, захотелось пить, но с собой не было ничего.
— До вечера весь в землю уйдет, — наконец произнесла женщина. — На мокрую лег. Сначала надо заморозок несколько дней. А он на мокрую. А вы до города, добрый человек? — спросила она, слегка оживая лицом.