— Что? — громко переспросил Николай Иванович, подавшись вперед. — Как вы говорите?
— В город, я говорю, едете? — улыбнулась женщина, необыкновенно похорошев.
— Да, я в город, да, — кивнул два раза Николай Иванович, удивляясь резкой перемене в лице спутницы; «красавица, должно быть, была в молодости». — И вы в город? Вместе с сыном, да? Это ваш сынок? Как зовут вашего милого мальчика и сколько ему годов, учится хорошо?
Она тяжело отвернулась всем телом. Завозилась, достала из-за пазухи бутылку с чем-то мутным, вынула зубами растрепанный газетный рулончик пробки. Жадно припала к горлышку, сделала несколько натужных глотков, поперхнулась, кашлянула, глотнула еще — и обмякла вся, словно освободилась от тяжести.
— Не осуди, добрый человек.
«Господи, да что же это она?» Николай Иванович растерянно и с легким испугом огляделся, словно не женщину эту, а его самого могли уличить в таком опасном, антиобщественном действии, теперь, говорят, за распив пива на улице будут сажать. А тут общественный транспорт! Да разве ж место здесь, такая пожилая гражданка, куда это годится, ребенок рядом… «Надо бы сказать ей, что хоть ребенок-то рядом».
Стоявшие вблизи люди на мгновение замолкли, потом один сказал с веселым восхищением:
— Во тетка дает! Запросто!
— Э, бессовестная, — сварливо проговорила сидящая позади Николая Ивановича старуха. — Молодые такие, а ни стыда ни совести ни вот на столько. Срам, девка, срам, чему дите учишь? Посмотри на себя.
— А много их теперь, совестливых? — сердито отозвался кто-то. — Вон в Сосновке в сельмаге с семи утра очередь парней за одеколоном.
— Это где училище механизаторов?
— Ну да. С таких лет… молоко на губах не обсохло, а уже диколон.
— Так там пацанов ничему не учат, сразу сажают на трактор и в поле. Ты бы попробовал плугарем подряд часов пять, что хошь пить будешь.
— И что теперь? Вот так, при всем честном народе самогон из горла жрать?
Но та, к кому косвенно обращались, крепко утерев губы ладонью, негромко, но зло и резко крикнула, глядя почему-то на Николая Ивановича:
— Чего вылупились?
Глаза у нее заволокло слезами, она судорожно сглотнув, отвернулась.
— Вороны. Чего вылупились, а? Сама ты, старая карга, дура бессовестная, нашлась совестить, тьфу на вас всех, тьфу, тьфу!
— Ну ты давай осторожно-о, побирушка, а то мы ведь сейчас быстро тебя…
— Мамка, мамака, — схватился за рукав женщины мальчишка и принялся теребить неподатливую фуфайку. — Мамка, перестань плеваться.
— Надо же какое хамье! — сказал стоявший в проходе гражданин в габардиновом плаще, студенческий начальник. — Ка-акое хамье!