В плену твоих лап

Довольно большое летное поле аэродрома небольшого сибирского городка Усть-Лим заливало яркое солнце. Светило, но уже не грело, а пронзительный ветер гонял по площадке для посадки вертолетов оранжевые, желтые, красные листья. Словно развлекал или поторапливал людей, приехавших к месту стоянки старого, но вполне работоспособного, большого вертолета на двух автомобилях с солидным охотничьим снаряжением. Еще не мокрые и бурые, а по-осеннему нарядные разноцветные листья то покрывали скучно-серую бетонную полосу красочным ковром, то неслись вдоль нее, кружились и с шелестом опадали.

Завернувшись в пуховую ажурную шаль, я расстроенно смотрела в сторону винтокрылой машины, в которую только что загнали потрепанный жизнью уазик. Руководили погрузкой два пилота. Пассажиры сегодня несколько необычные — четверо арабов в развевающихся на головах белых платках-гутрах: двое солидного возраста и двое молодых, наверняка с военной или похожей на нее, подготовкой, переговариваясь между собой, заносили внутрь сумки со снаряжением и провизией. За их четкими размеренными действиями следила необыкновенно красивая, стройная молодая женщина с не менее интересным, редким именем — Василика.

Ветер-забияка трепал ее длинные черные волосы, а лучи солнца нежно касались золотистого, смуглого от природы лица. Одернув зеленую куртку, она обернулась, и ее пухлые, чувственные губы дрогнули в мягкой, успокаивающей улыбке, обращенной ко мне. Пришлось изобразить на лице спокойствие и уверенность, загнав подальше привычный безотчетный страх. И все-таки я не сдержала тяжелого вздоха, отчего серо-зеленые глаза Василики, словно подернутые чувственной поволокой, затуманились еще больше, и теперь в них тоже светились беспокойство и тревога. Она бросила короткий неуверенный взгляд на арабов, потом снова на меня, нахмурившись.

Чуть в стороне с начальником аэродрома беседовал не менее примечательной внешности молодой мужчина. Этот высокий широкоплечий брюнет привлекал внимание не столько красивыми чертами лица, сколько аурой мужественности и внутренней силы. На людях мы обращались к нему коротко, по имени: Влад. И каждая из трех женщин семьи Мишкиных питала к нему глубокие чувства. Я — глубокую привязанность, любовь и уважение. Влад всегда искренне и по-доброму заботился о нас, чем бы не занимался, какие бы мысли, проблемы и эмоции его не одолевали.

— Ненавижу осень! Только началась, а уже промозглость и холодрыга. З-замерзла я, — раздалось ворчание позади меня.

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась к другой родственнице — тетке по маминой линии и одновременно единственной подруге. Аня или по паспорту Анфиса Владиславовна Мишкина даже в плотных джинсах, теплом свитере и стеганой безрукавке подрагивала от холода, зябко подняв плечи и обхватив себя руками. Мерзлячка, вон и кончик точеного римского носика покраснел.