Детектив Леон Оркотт спал и видел во сне бабочку с яркими крыльями, сидящую на заляпанном лобовом стекле старого автомобиля.
Вывески многочисленных магазинов — уже слегка пообтрепавшиеся — закрывают небо, кажется, оно поблекло и съёжилось на их фоне. В детстве всё казалось слишком большим. Дома. Машины. Люди. Они не видят перед собой ничего. Автоматы, спешащие по заданному маршруту. А он увидел. Увидел — и потянулся к яркому пятну.
Голубые крылья в тонких чёрных прожилках и чёрно-белые круги, похожие на ещё одну пару глаз. Он едва дышал тогда, боясь спугнуть красивое существо. Медленно тянул к бабочке руку, чтобы аккуратно накрыть ладонью. Она не ожидала подвоха, даже не пыталась улететь.
Хотелось взять её в руки, чтобы получше рассмотреть, со всех сторон. Показать всему миру, что ещё осталось в нём что-то красивое, что-то живое. Маленький Леон держал яркое пятнышко в ладонях, а оно не двигалось, не улетало. Кажется только, пронзительный цвет хрупких крыльев померк, осыпавшись на пальцы чёрной пылью, походящей больше на пепел — и уже почти испуганно мальчик шептал, шептал снова и снова: Лети, лети, лети…
Но бабочка не взлетела — даже тогда, когда он подкинул её в воздух, надеясь, что так она почует крыльями ветер. Она как-то нелепо, тяжело махнула крыльями — всего один раз — и шмякнулась в грязь.
— Бабочки-однодневки, такие, как эта, живут всего пару часов. Для вас такая жизнь — мгновение, но для них вы — целая жизнь.
Леон, уже не оборачиваясь, знал, кого увидит. Он не смотрел — но видел развевающиеся на ветру чёрные волосы, разноцветные раскосые глаза и холодную улыбку, словно нарисованную на бледном лице. Каким-то образом он, давным-давно исчезнувший из жизни детектива, оказался сейчас здесь — во сне, в полузабытых воспоминаниях.
Затаённое дыхание, и странное биение сердца — то ли слишком быстро, то ли чрезмерно медленно — всё осталось, почти не переменившись с детских лет. Леон смотрел на переломанные крылья мёртвой бабочки, на китайца за своей спиной — и отчего-то думал, что чёрно-голубой шёлк до одури похож на крылья.
Кружилась в глазах, исчезая, улица, и вновь и вновь возникала под ногами палуба корабля, и прежнее чувство, когда видишь нечто, не предназначенное твоим глазам, и понимаешь не разумом — больше сердцем. Разум только мешает, и хочется скомкать его и выбросить за борт. Нет времени, нет пространства, нет ничего — и впервые понимаешь, что где-то в душе, очень глубоко, какая-то часть тебя просит остаться, остаться навсегда. Коснуться — и никогда, никогда не отпускать.
