Предисловие ХОЖДЕНИЕ ПО ЗОЛОТОЙ ЦЕПИ
Так часто было: вроде складывалась плюс-минус устоявшаяся картина, к которой все привыкли. Это здесь стоит, вон то — тут, а сверху лампочка вкручена, и в круге света сидит удовлетворённый историк.
И здесь появлялся Пыжиков и говорил: да нет, друзья мои, всё не так, в целом картина похожая, только всё наоборот должно лежать, а вот этого тут вообще не стояло, давайте я вынесу в коридор, потом сами выбросите на помойку. И окно открою, воздуха мало. И света будет гораздо больше. Потому что там, где у вас была тьма, — тоже много интересного.
Для меня это поразительное открытие: историческая наука — сама история — расширяется как вселенная. Ещё вчера там была тьма — и вдруг освещение сделали ярче, и во тьме мы различили новые очертания, и это — очертания огромных материков.
Чудо!
По типу Александр Пыжиков вовсе не был революционером, ниспровергателем, скандалистом. Ничего подобного.
Он был — вдумайтесь в это удивительное слово, в его изначальный смысл — учёный. Отучился и стал учёный, как тот самый кот, и ходил по золотой цепи вкруг русской истории.
Самим своим видом он напоминал добродушного, казавшегося домашним кота, при этом своеобразно и неумолимо строгого — в первую очередь по отношению к истине.
Истину нельзя дать в обиду. Истина должна быть отвоёвана и защищена.
За самим понятием истины располагается вовсе не честь, и тем более не амбиции того или иного историка, учёного, а народ, его мудрость, его невероятное прошлое.
Вот что оберегает истина, как самый надёжный часовой.
Чуть искривлена оптика — и мы теряем из поля зрения огромные пространства нашей памяти.
Для того чтоб стоять на страже истины, надо обладать свободой неизъяснимой, сочетанием в себе поэтического и воинских начал.
Александр Пыжиков был свободно мыслящий человек. Независимый в суждениях — но не ради самого факта независимости, как чаще всего и случается у многих иных его коллег по учёному ремеслу, а ради высшей справедливости.
И ещё он был сильным человеком. Беспощадным в стремлении к истине.
Мы с ним виделись несколько раз.
Что меня поражало в нём.
Он не проповедовал, не давил, не настаивал — он с необычайным очарованием и почти животным проворством пересобирал мир заново.
Своеобразное журчание его речи (снова кот!), лишённое аффектации, настойчивого акцентирования драматических радзинских пауз, традиционно скрывающих череду банальностей и натяжек, будоражило и успокаивало одновременно.
Пыжиков не нуждался в ложной театральности, ему не надо было ничего акцентировать: вся его работа целиком была акцентированием истины.
