Земля осталась далеко позади. Дул свежий ветер, сияло чистое небо, синие волны темнели под вскипающими барашками.
Голова дракона на носу корабля то ныряла в волну, то высоко поднималась вверх на следующем гребне.
Седой человек с горящим взором, сидевший у мачты, бережно положил арфу и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо. Окунув кончик в сажу, смешанную с водой, он написал свое имя — Алан — на верху свитка пергамена.
Он вывел его не по латыни, как писали все ученые люди в то время, а по-английски.
Затем его перо двинулось дальше, выводя букву за буквой. «Его повествование о правдивых приключениях Оге Дана».
Он взглянул в лицо Хёвдингу:
— Оге Кречет, через полгода может не быть в живых ни тебя, ни меня, — сказал он, — и, конечно, нас разлучат.
— Тем больше причин для того, чтобы ты пел, а мои люди и я тебя слушали, — ответил Оге.
— Ты уже слышал все мои песни, и я хочу успеть сложить новые до того, как ты нас покинешь. С той поры, как мне пришлось петь для всех, сердящихся без причины, я вынужден менять и смешивать материал, из которого слеплены мои песни, пока наконец не отличу быль от небылицы.
Еще не родившиеся барды услышат их и сами станут продолжать, и твоя несчастная душа будет смущаться, не зная, ходил ли ты с Рагнаром в морские походы или сражался на суше с Роландом.
Ты молод, ты едва разменял двадцать шестую зиму и легко помнишь правду, но если ты проживешь вдвое больше, а тем более, втрое, тогда то, что ты забудешь, напомнит воображение.
