А тут и
бомбежка кончилась
(как написал
бы Лев Толстой
в своих сказках).
*
* *
Реакции
моих женщин
на смерть деда
были характерными:
бабушкина —
спасаться,
материнская
страдать.
Она и выбрала
— донорство.
Тогда многие
этим занимались,
потом, кстати,
десятилетиями
не могли отвыкнуть
и без этого
даже плохо
себя чувствовали.
Однажды
(само собой,
зимой и вечером)
мы с холода
вошли в парадное,
где стены и
лестница были
такими же серыми
и обшарпанными,
как в любом
другом, но где
было тепло! и
горел свет
(аварийный,
конечно. Вообще
не только война,
но и все детство
прошло в полутьме,
поэтому ярко
горевшее
электричество
— во Дворце
пионеров, например
— всегда казалось
роскошью). Лестница
была узкой, как
в обычном жилом
доме. Мать оставила
меня на площадке,
наказав ждать,
не сходя с места
("если что —
ори"), подбодрила
улыбкой, все
еще белозубой,
и ушла в дверь
направо.
"Зал
ожидания" —
что за эклектическое
выражение!
Какая-то помесь
эллинского
с орвелловским.
Вообще же больше
всего приходилось
ждать в коридорах
— темноватых
и холодноватых,
как чистилище.
В преддверии
ада — кабинета
зубного врача,
например. Дети
ждали больше
всех, постарше
уткнувшись
в книги. Это
вырабатывало
в наших характерах
чугунную
мечтательность,
замедленные
реакции,
пассивность...
Революция,
Николас, вывела
русских "Детей
подземелья"
из подземелья
и поставила
в очередь.
...На лестничной
площадке, где
я тихонько
грезила, шаркая
спиной по грязной
стене, вдруг
наступило
неприятное
безлюдье, и я
занервничала.
Прошли, вероятно,
четверть часа,
от беспокойства
выросшие в
"долго"... Неожиданно
дверь справа
(куда все ушли)
распахнулась,
и сердце мое
остановилось
— из дверей
стали по одному
выходить
потусторонние
существа в
белом. Белым
закрыты были
даже ступни
ног, головы и
пол-лица. Оставались
только глаза
и кисти рук.
Они шли быстро,
гуськом, не
обгоняя друг
друга. За дверью
все по очереди
делали одинаковый
шаг в сторону,
дотрагивались
до стены, потом
шаг обратно
в свой потусторонний
строй, и быстрым,
бесшумным
полубегом,
цепочкой, через
лестничную
площадку — в
дверь налево.
Дверь мягко
захлопнулась,
и я так и не
"заорала".
В следующие
"долго" на
лестнице не
было ни души,
и я маялась, и
маялась, подвывая
от тревоги.
Наконец левая
дверь открылась,
и оттуда снова
пошли белые,
но на этот раз
уже по-человечески,
разболтанно,
иногда парами...
Даже слышно
было бормотанье.
Только тут я
сообразила,
что это и есть
"доноры" и среди
них — мама, но
как ни вглядывалась,
узнать не могла.
Вдруг один
отделился от
строя и шагнул
ко мне. Я отшатнулась,
но белая рука
поймала мои
пальцы и впихнула
в них марлевый
пакетик. Вгляделась
в глаза под
маской — не
мама, но явно
женщина. Глаз
подмигнул. Я
облегченно
засмеялась,
кровь прилила
к щекам... но
"спасибо" сказать
забыла, и это
долго потом
портило мне
радость от
чужой доброты.
А в марле оказался
осколочек
глюкозы.