Мирная
домашняя жизнь
проходила
вечером у буржуйки.
Уже в темноте
мы с бабушкой
возвращались
домой после
очередей и
"отоваривания
продуктовых
карточек"
(вечной памяти
Осипа), и по дороге
она всегда
рассказывала
мне поучительные
истории про
детей, эти карточки
потерявших.
У бабушки, бесспорно,
был талант
заронить в
детскую душу
страх и робость
— гарантии
послушания.
Метод простой
— несколько
конкретных
запоминающихся
деталей, которые
при всей их
безвкусности
и примитивности,
остаются во
впечатлительном
детском сознании
на всю жизнь,
как осколок,
недоступный
скальпелю:
"...A
девочка так
испугалась,
что потеряла
карточки, что
залезла под
кровать, а мать
ее оттуда —
чугунной кочергой.
Потом устала
сердиться и
говорит: 'Ну,
вылезай уж,
все, не буду
больше наказывать...'
А девочка-то
молчит и не
шевелится. Мать
потянула за
валенок, валенок
снялся, и оттуда
карточки-то
и выпали"; "...Они
как раз поднялись
уже к своей
двери, мать и
спрашивает:
'А где карточки?'
А девочка вспомнила,
что забыла
карточки в
магазине, да
как побежит
вниз по лестнице,
и со всего бегу-то
и упала. А ступени-то
каменные, так
мозг, говорят,
так и брызнул...
Никогда по
лестнице не
бегай! Что бы
ни случилось,
иди спокойно,
держась за
перила". (И можете
поверить, я
никогда не
бегала по лестницам.
Так и вставали
перед глазами
бабушкины живые
картинки, и я
сама судорожно
хваталась за
перила... за руку...
за подол)...
На нашей
Разъезжей улице
всегда задувало,
как в трубе, и
последние шаги
до парадного
я бежала бегом
и тащила бабушку
за полу ее подбитого
ватой зеленого
пальто. Открыв
тяжелую дверь,
мы входили в
египетские
тьмы и холод
парадного. Но
(улучшение
номер 1) там не
было ветра.
Бабушка чиркала
заранее приготовленной
спичкой. При
ее свете мы
быстро (но не
порывисто,
чтобы не задуть
огонек) поднимались
два пролета.
А там уже глаза
привыкали к
темноте, окна
на лестнице
начинали чуть
светиться, и
третий пролет
мы проходили
ощупью.
Дверь
нашей квартиры
(все тридцать
пять лет, что
я в ней жила)
не запиралась
на ключ. В одной
ее створке была
щель для почты,
как во многих
старых квартирах.
Над этой щелью
изнутри была
прибита мощная
задвижка. Все
"свои" просовывали
палец в почтовую
щель и отодвигали
задвижку. Воры
же додуматься
до этого примитивного
секрета не
смогли. Однажды
после войны
— когда воровство
из преступления
превратилось
в род занятий
— какой- то
специалист
даже выпилил
наш бездействующий
замок, сломанный
еще, как говорйт
бабушка, >мв
мирное время"
(т. е. до 1914 года),
но так и не нашел
задвижки. Даже
цыганки, послевоенная
саранча, безнадежно
царапались
в наши двери
— через почтовую
щель они все
были хорошо
видны, включая
тех, которые
прятались,
присев на корточки,
на ступенях
следующего
пролета. (Старая
цыганка проникновенно
шептала в щель:
"Слушай, красивая,
если сделаешь
что скажу, работать
никогда не
будешь. Будешь
ходить под
шляпой и с
ридикюлем".)