Украденное письмо (По) - страница 7

Я усмехнулся, но Дюпэн говорил совершенно серьезно.

– Все меры, – продолжал он, – были хороши в своем роде и были выполнены отлично; но недостаток их заключался в том, что они не годились для данного случая и для данного человека. Известный цикл весьма остроумных средств составляет для нашего префекта род Прокрустова ложа, к которому он насильственно пригоняет свой образ действий. Но он все или перехитрит или недохитрит, так что иной школьник оказывается смышленее его. Я знал одного восьмилетнего мальчугана, который приводил всех в восхищение своим уменьем угадывать при игре в «чет и нечет». Игра очень проста, один из играющих зажимает в руки несколько костяшек, спрашивая: «чет или нечет?» Если противник угадывает, то выигрывает одну костяшку; если нет, то отдает одну из своих. Мальчик, о котором я говорю, обыгрывал всех прочих школьников. Например, если противником у него был простачок, и наш угадчик отвечал на его вопрос: «Чет или нечет?» ошибочно: «нечет», при чем проигрывал, то, при следующем опыте, он размышлял таким образом: простачок держал в первый раз четное число костяшек; ума его хватит лишь на то, чтобы во второй раз держать нечет; поэтому, я опять теперь скажу: «нечет». И он выигрывал. С противником немного поостроумнее, он думает: этот захочет сначала переменить число костяшек из четного в нечетное, полагая, что я скажу теперь: «чет», проиграв в первый раз, когда сказал: «нечет»; но, поразмыслив, он сочтет такую перемену слишком незамысловатой и потому удержит опять четное число костяшек. Выходит, действительно, так: мальчуган говорит, в этот раз «чет», и выигрывает. Скажите же мне, как назвать, в конечном анализе, такой путь мышления в мальчишке, которому приписывали в школе «счастье в игре»?

– Можно назвать это отождествлением с умом противника, – проговорил я.

– Именно, – сказал Дюпэн, – и вот что ответил мне мальчик на мой вопрос о его постоянном успехе: – «Когда я желаю узнать, на сколько умен или глуп, добр или зол кто-нибудь, я стараюсь перенять выражение его физиономии, по возможности точнее, и тогда выжидаю, какие мысли или чувства возникнут у меня в уме или в сердце, чтобы соответствовать этому выражению». Этот ответ школьника содержит в себе основу всего мнимого глубокомыслия всяких Ларошфуко, Ла-Бужива, Макиавелли или Кампанелл…

– И это отождествление ума наблюдателя с умом его противника зависит, если я понял вас хорошо, от точности, с которою определен этот последний ум? – спросил я.

– Именно так на практике, – ответил Дюпэн, – и префект с своими приспешниками попадает часто впросак, во-первых, по недостатку этого отождествления, а во-вторых, по ошибочному определению или, лучше сказать, по неопределению ума противника. Эти люди думают лишь о своих собственных приемах искусства; так, отыскивая какую-нибудь вещь, они имеют в виду только те способы, которые они сами употребили бы, чтобы ее хорошенько запрятать. Они правы до известной степени, потому что их ум отражает верно ум массы, но если противник превосходит их умом, то и надувает их отлично. Случается это тоже, когда противник глупее их, потому что они действуют всегда по одному шаблону, причем иногда, под влиянием чего-нибудь особенного, – например, ввиду большой награды, – они только расширяют, удесятеряют свои технические приемы, но все же не изменяют своим коренным принципам. Возьмем этот случай с министром. В чем отступили эти сыщики от своих излюбленных приемов? Скажите, не представляет ли все это отвинчивание, измерение, рассматривание в микроскоп, разделение дома на точно определенные и пронумерованные квадраты, не представляет ли оно, говорю я, только применение в преувеличенном виде все одного и того же обыскного метода, основанного на тех же понятиях о людской хитрости, к которым привык префект в своей долговременной рутине? Как вы могли заметить, он признает непреложным, что все люди засовывают письма, которые желают скрыть, если не именно в дыру, пробуравленную в ножке от кресла, то все же в какой-нибудь уголок или щель, на которые наводить их мысль, сродная побуждающей человека скрыть письмо в пробуравленной мебельной ножке? Не замечаете ли вы тоже, что такие изысканные места для сокрытия избираются в случаях обыденных и людьми недалекими? Говорю так потому, что запрятывание вещей таким изысканным способом предусматривается полицией. Она производит обыск, и находка предмета зависит тут не от проницательности и искусства сыщиков, а единственно от их осмотрительности, терпения и настойчивости. И когда дело имеет большое значение, или, что равносильно тому в глазах наших деятелей, за успех его обещана большая награда, в поименованных мною трех последних качествах никогда не бывает недостатка у этих людей. Вы поймете теперь, что я хотел выразить, говоря, что если бы письмо находилось в сфере обыкновенного обыскного метода, – другими словами, если бы понятия прятавшего письмо совпадали с понятиями префекта, – то находка его не подлежала бы ни малейшему сомнению. Но г. префект попал впросак, причем отдаленная причина того кроется в его предположении о том, что министр непременно дурак, потому что он приобрел известность, как поэт. Все дураки поэты, префект чувствует это; он ошибается только, выводя отсюда, что и все поэты дураки.