В тот же день, когда солнце скрылось за плоской шиферной крышей здания шахтной конторы, к Владиславу Тобильскому подошел охранник в черной гимнастерке, плотно облегавшей сильные плечи.
— Ты, говорят, доктур? — спросил он, тыча винтовочным дулом в грудь.
— Да, я доктор, — сразу же ответил Тобильский, чувствуя, как холодный металл разливает мороз по телу.
— Вставай, живо, — приказал охранник.
Владислав поднялся. Ноги противно дрожали. Потрескавшиеся губы скривились в жалкой улыбке — он не знал, что его ожидает и чем можно защититься от охранника.
— Иди! — скомандовал тот грубо и ткнул Владислава дулом в бок.
Владислав заспешил, навалился сгоряча на раненую ногу и вскрикнул от боли. Сидевшие рядом пленные повернули головы в его сторону. Серые их тела сжались в плотную массу. Напряженная тишина вздрогнула от единогрудого вздоха. Охранник услышал, повел глазами вокруг и закричал, ободряя себя:
— Иди, говорю! Марш!
Сгорбившись, Владислав захромал к выходу из лагеря. Ему не хватало времени и сил, чтобы оглянуться на товарищей: он беспрерывно повторял про себя: «Выдала, выдала… а на вид красива и добра… Разве что-нибудь поймешь в этой жизни? Выдала… Мстит за то, что выгнал из лагеря. Черт меня дернул… Видел же, чистенькая, сытая. Рана на шее — не в счет. Служит немцам… Выдала… И сразу заговорила о звании… Заставят служить, а потом убьют…»
Они шли около получаса и оказались возле одноэтажного длинного дома из серого камня-песчаника. Окна в доме были целы и занавешены белыми занавесками. Двери плотно прикрыты. Дорожка, ведущая к входу, посыпана желтым песком. Дом и двор выглядели так, словно война прошла очень далеко от этого места.
Но Владислав с опаской оглядывался вокруг: он не верил в чудеса, в существование каких-то тихих, обойденных войной домов, и чувство обреченности все больше овладевало им. Он остановился в нерешительности: «Тюрьма или душегубка?»
— Чего стал? Иди! — грубо приказал охранник, для острастки басовито покашливая.
Владислав оглянулся — толстые губы, свидетельствовавшие о грубости натуры, черные, продолговатые глаза не обещали ничего доброго. Он захромал по дорожке, слыша за собой твердые, уверенные шаги, дрожащей рукой открыл дверь и вошел в полутемный коридор, куда свет проникал из верхнего наддверного оконца.