Она сказала:
— Министров много, а Райкин один.
И встала в дверях, как триста спартанцев. И Демичев вернулся в свою ложу.
Но вернемся к истории об отнятых репликах. Однажды перед самым спектаклем Райкин попросил Зину позвать к нему в гримерную артиста N. (допустим, звали его Сережа).
— Сережа, — сказал ему Аркадий Исаакович, — какой там у тебя текст?
— Где? — уже чуя недоброе, уточнил артист.
В такой-то миниатюре, ответил Райкин.
Сережа сказал текст.
— Как-как? Еще раз…
Сережа повторил.
— Ага, — сказал художественный руководитель. — Сережа, давай сегодня я это скажу.
— Аркадий Исаакович, — взмолился артист, — но у меня только одна эта реплика и есть! И потом, зрители так смеются…
— Сережа, — тихо уточнил Райкин, — а ты думаешь, у меня смеяться не будут?
Известный советский кинорежиссер обрадовал Аркадия Райкина:
— Вы — наша совесть…
Аркадий Исаакович мягко остановил эти неумеренные обобщения.
— Извините, совесть у каждого своя.
Юный Константин Райкин вел донжуанский дневник: записывал впечатления от начинающейся мужской жизни…
По всем законам драматургии, однажды Костя свой дневничок забыл, в раскрытом виде, на папином рабочем столе — и, вернувшись из института, обнаружил родителей, с интересом изучающих эту мемуаристику.
— Да… — сказал папа. — Молодец, Котя… Я в твои годы был скромнее, — заметил он, чуть погодя.
— Ну, ты потом наверстал, — заметила мама, чуть не испортив педагогический процесс. Но педагогический процесс только начинался: Райкин-старший вдруг сменил тему.
— Знаешь, Котя, — сообщил он, — у нас в подъезде парикмахер повесился…
«Котя» не сразу уследил за поворотом сюжета:
— Парикмахер?
— Да, — печально подтвердил Аркадий Исаакович. — Повесился парикмахер. Оставил предсмертную записку. Знаешь, что написал?
Райкин-старший взял паузу, дал ребенку время сконцентрировать внимание и закончил:
— «Всех не переброешь!»
— Но стремиться к этому все-таки надо! — смеясь, добавляет Райкин-младший, рассказывая эту поучительную историю спустя десятилетия…
На фестиваль «Кинотавр» привезли живого Майкла Йорка.
Неподражаемый Тибальт, уже совершенно седой, в белом полотняном костюме, стоял на лестнице у веранды летнего кафе, принимая признания в любви.
Это была работа булгаковской Маргариты на балу у сатаны: каждому уделить внимание! На чудовищном английском ему говорили комплименты, которые он знал наизусть тридцать лет, — но ни усмешки, ни гримасы нетерпения не промелькнуло на вышколенном профессией лице.
В это же время в двух шагах от Йорка группа девочек-подростков брала автограф у нашей эстрадной звезды. «Звезда» торопливо черкнула пару раз в блокнотики и раздраженно бросила: