— Ну все, хватит! Дайте отдохнуть.
И пошла по лестнице мимо артиста, о котором в силу возраста и общего развития понятия не имела. А Йорк все выслушивал слова любви и признания и улыбался в объективы «мыльниц», терпеливо дожидаясь, пока их хозяйки справятся с волнением.
Когда, дождавшись своей очереди, я спросил его, можно ли мне с ним сфотографироваться, он улыбнулся и сказал:
— Sure…
Сказал так, как будто всю жизнь мечтал только о том, чтобы сфотографироваться со мной…
Однажды жизнь свела режиссера Коковкина с Эдвардом Олби.
— Я ставил «Вирджинию Вульф», — сказал Коковкин. — И я уверен, что вскрыл все пласты вашей пьесы.
— Все шесть? — уточнил Олби.
Как играет Диззи Гиллеспи, я знал и, конечно, видел его на классической фотографии — с трубой, вывернутой к небесам, но как выглядит Гиллеспи без трубы, с ненадутыми щеками, понятия не имел…
И вот: год, наверное, восемьдесят восьмой, железный занавес накрылся ржавым тазом, и где-то в районе полуночи по уже не совсем советскому ТВ — милости просим, оркестр Диззи Гиллеспи!
То есть, что это его оркестр, я понимаю только по титрам на старой пленке: группа черных играет какую-то вещицу, трубачей несколько, но трубы все почему-то стандартные, невыгнутые, и который среди них сам Гиллеспи, я не понимаю.
Они себе трубят, а в сторонке, возле ударных, стоит черный дядька с бубном в руке — и тихонечко подстукивает ритм, и глаз от него не оторвать. Ну так ему хорошо в этом ритме, и так он сам от этого хорош!..
Но бог с ним, с этим черным шаманом, — где же Гиллеспи? Ответа на этот вопрос нет еще две минуты — до тех пор, пока шаман не откладывает бубен и не берет в руки трубу. Ту самую, выгнутую к небесам…
Великого джазмена надо узнавать не по надутым щекам, а по драйву. Гиллеспи — он и с бубном Гиллеспи!
В конце девяностых в Москву приехал с концертом Рей Чарльз, слепой черный гений. На пресс-конференции у него спросили:
— Как вам понравился Кремль?
Переводчик, слава богу, выкрутился…
В солнечный летний день в саду «Эрмитаж» навстречу мне под ручку шли Юрий Норштейн и Людмила Петрушевская. На Петрушевской была шляпа с большими полями, в руке — роза. Это было как-то совсем прекрасно…
Я подумал: вот почему отсюда нельзя уехать! Где еще, в каком Париже, навстречу тебе выйдет Петрушевская в шляпе и с розой в руке, и Норштейн рядом с ней… Я подумал это — и поделился с классиками своим счастливым патриотическим настроением.
И Норштейн, в пандан моей мысли, рассказал такую историю…