Я отметил, что отец вернулся домой без синей сумки, с которой уехал позапрошлым утром и об исчезновении которой ничего не сказал. А между тем он, как это часто бывает с военными, относился к вещам с мелочной бережливостью. Когда же я еще раз заглянул в ящик с его носками, там не оказалось и револьвера. Я решил, что во время деловой поездки произошло нечто, заставившее отца вернуться домой без него. Чем оно могло быть, представить себе я не мог. Я отметил также, что после ужина и уверений в том, что мы останемся в Грейт-Фолсе, отец, так и не сняв джинсов, белой рубашки и сапог, уселся в гостиной, включил телевизор, по которому показывали «Летний театр», и завел с мывшей на кухне посуду мамой разговор через дверь. Сказал ей, что начал относиться к Грейт-Фолсу как к своему дому, хотя наверняка был бы счастлив, и возвратившись в Алабаму. Как ни крути, а там все свои. Мама ответила ему, что жить поближе к местам, в которых ты родился и вырос, это всегда хорошо. Хоть многие и противятся этой мысли всю свою жизнь. Ему сильно повезло, сказала мама, что он усвоил ее еще в юности.
Все это было ложью, конечно, — и то, что они говорили, и то, как вели себя друг с дружкой, и то, в чем хотели уверить нас, и то, как расписывали наше будущее. Они расцвечивали поверхность своего преступления, стараясь приукрасить ее, придать благовидность тому, что, как они надеялись, станет его результатом. Впрочем, любое событие выглядит далеко не так, как мы его расписываем. Наши родители пытались убежать от нагонявшего их краха. Однако они вернулись в привычное, тихое место, где все было таким, каким они его оставили, — включая Бернер и меня, — все выглядело тем же самым, а при иных обстоятельствах могло бы тем же самым и быть. Родители могли считать, что и они остались прежними, с теми же старыми проблемами. С такими же, как прежде, желаниями. А то, что теперь обоим придется иметь дело с пагубными последствиями совершенного ими, что уже происходит нечто, способное настигнуть обоих и поставить на их жизни штамп «закончена», до них еще окончательно не дошло. Им все еще удавалось заставлять себя думать, действовать, говорить, как прежде. Обоих можно простить за это, даже полюбить — за способность наслаждаться вкусом последних крох жизни, которую они выбросили на свалку.
В субботу утром меня разбудил голос разговаривавшей по телефону мамы. Она на чем-то настаивала и отмахнулась от меня, когда я, направляясь в уборную, миновал висевший в стенной нише аппарат. Отца дома, судя по всему, не было. Машина из переулка, где он ее вчера поставил, исчезла. Погода за ночь переменилась. В доме веяло прохладой, обе двери, передняя и задняя, стояли настежь, и по комнатам гулял ветерок. В окне кухни виднелись летевшие с запада облака, утренний свет казался желтовато-зеленым. Занавески на окнах вздувались, ильмы на нашем дворе и в парке по другую сторону улицы раскачивались, как под дождем. Стопка не нужной нам одежды так и лежала на задней веранде, дожидаясь, когда за ней приедет грузовичок конгрегации Святого Викентия де Поля. Воздух в доме казался свежим и почти неподвижным, несмотря на сквозняк. Утро оставляло ощущение, что после полудня должно произойти нечто важное.