жизни оно еще не произошло.
Вот индейцы проезжать мимо нашего дома и с ненавистью посматривать на нас перестали, это я помню хорошо. И телефон больше не звонил. В то утро по нашей улице проехала пару раз черно-белая машина полиции, и я знаю, что мама ее заметила. Я в этом ничего странного не усмотрел. Единственным, что я отчетливо сознавал, было ощущение — которое, впрочем, описать я не смог бы, — что вокруг меня совершается некое движение. На поверхности жизни ничего заметно не было, а я только поверхность ее и видел. Однако дети обладают способностью чувствовать такое движение в семье. Это чувство может означать лишь, что кто-то о них заботится, незримо поддерживает в их жизни порядок и потому ничего дурного с ними случиться не может. А может означать и что-нибудь другое. Такая способность возникает, если вас правильно растят, — а мы с Бернер считали, что нас растят правильно.
К полудню отец так и не вернулся, а мама приоделась и покинула дом, чего также по субботам никогда не случалось. Надела она то, в чем отправлялась обычно в школу, — плотный шерстяной костюм, зеленый в большую светло-красную клетку, летом таких никто не носит. К костюму были добавлены чулки и черные туфли на высоковатых каблуках. В этом наряде она бродила, разыскивая свою сумочку, по дому и выглядела какой-то напряженной, испытывавшей неудобство. Казалось, что одежда царапает ей кожу; мамины каблуки громко стучали по полу. Волосы она взбила перед зеркалом ванны так, что они стали пружинистыми, а мамино лицо сделалось маленьким, почти неприметным, — возможно, впрочем, именно этого она и добивалась. Берни, взглянув на нее только раз, сказала: «Ну, это я уже видела», после чего ушла в свою комнату и дверь за собой закрыла.
Я же, стоя посреди гостиной, спросил у мамы, куда она собралась. Ощущение какого-то движения вокруг так меня и не покидало. Дождь, который грозил пролиться, так и не пролился — как оно в большинстве случаев и бывало. День выдался влажный, яркий и немилосердно жаркий. Мама сказала, что за ней должна заехать ее знакомая, Милдред Ремлингер, медсестра из ее школы. В пору занятий она каждый день подвозила туда маму, но в летнее время они никогда не встречались. Я эту Милдред и не видел ни разу. Мама сказала, что у Милдред возникли личные проблемы, которые ей требуется обсудить с женщиной. Это не займет много времени. Если мы с Бернер проголодаемся, то можем прикончить болонскую колбасу. А обед она потом приготовит.
Вскоре машина Милдред остановилась у нашего дома, погудела. Мама торопливо вышла, спустилась по ступеням веранды, села в машину — коричневый четырехдверный «форд» — и уехала. А я понял, что странное ощущение, не покидавшее меня, как раз мамой-то и создавалось.