— Аллилуйя!
Крик преподобного подхватили на галёрке бывшие рабы, а у сидящего на скамье Старбаков Джеймса сердце забилось сильнее. Ведь он был одним из тех христолюбивых воинов, о которых говорил отец. К воодушевлению и гордости примешивалась, правда, некая опаска: а ну как рабократы не подожмут хвост? У псов ведь, кроме хвостов, ещё и зубы есть. Джеймс постарался загнать неуместную мысль поглубже и вновь сосредоточиться на проповеди. Джеймсу-Элиалю-МакФейлу Старбаку недавно исполнилось двадцать пять, но рано поредевшие тёмные волосы и застывшее на лице выражение вечной угрюмости делали его на десяток лет старше. Утешением за скудость шевелюры за служила борода, — завидная, ухоженная, кажущаяся ещё гуще из-за широкой кости, унаследованной Джеймсом от матери. Фигурой он пошёл в материну породу, однако по духу Джеймс был весь в отца, а потому уже сейчас, спустя четыре года после окончания Гарвардской юридической школы, о нём говорили, как о восходящей звезде массачусетской юстиции. Блестящая репутация и словечко-другое, замолвленные кому надо отцом, обеспечили Джеймсу Старбаку тёплое место при штабе генерала Ирвина Макдауэлла. Джеймс слушал проповедь внимательно. Нескоро он вновь услышит проникающие в самое сердце речи отца, завтра утром Джеймс Старбак сядет в поезд и отбудет в Вашингтон исполнять священный долг перед Господом.
— Удел пса — послушание! Удел пса — смирение! И Юг должен быть приведён к послушанию и христианскому смирению! — начал закругляться преподобный.
Не дожидаясь финальных громов и молний, которые Старбак готовился обрушить на головы псов-южан, с задней скамьи поднялся один из слушателей и тихонько выскользнул в холл, а оттуда — на улицу. Те из прихожан, кто заметил исчезновение молодого человека, предположили, что ему стало нехорошо, и были правы. Отчасти. Не телесный недуг поразил Адама Фальконера. Терзала его душевная боль. Адам остановился на ступенях и глубоко вдохнул уличный воздух. Сзади доносились приглушённые гранитом стен витийства преподобного.
Адам был точной копией Вашингтона Фальконера. Те же широкие плечи, тот же открытый взгляд синих глаз, только на челе Адама в данную минуту лежала печать грусти и озабоченности.
В Бостон Адама привела депеша от отца, сообщившего о появлении в Фальконер-Куртхаусе Натаниэля. Обрисовав злоключения бедолаги Старбака, отец писал сыну: «… Памятуя о вашей дружбе, я приложил все усилия к тому, чтобы Нат ни в чём не испытывал нужды. Тем не менее, у меня создалось впечатление, что в Виргинии его удерживает не столько прославленное южное гостеприимство, сколько боязнь вернуться домой. Хотел бы попросить тебя, сын, отложить ненадолго твои миротворческие потуги…» Адам улыбнулся, представив, как долго отец подыскивал нужное выражение. И нейтральное, и, вместе с тем, с лёгким налётом неодобрения. «…и навестить в Бостоне семейство Ната. Побеседуй, объясни, как мальчик страдает. Не звери же они, а родная кровь есть родная кровь».