Габриель разыграла отчаяние. Генрих упал к ее ногам и просил прощения. Сцена эта послужила моделью Бомарше для его второго акта в «Женитьбе Фигаро».
Позже, когда Генрих пожелал жениться на Габриель, господин де Праслен, капитан охраны, а впоследствии маршал Франции, чтобы помешать своему господину сделать глупость и потерять уважение всех своих друзей, предложил ему накрыть Бельгарда в комнате Габриель.
Было это в Фонтенбло. Король встал, оделся, взял шпагу и последовал за мсье де Прасленом. Но в момент, когда тот хотел постучать, чтобы им открыли, Генрих IV остановил его руку.
— А, нет! — сказал он. — Это слишком ее огорчит.
И он вернулся к себе. Добрый король! А какой достойный человек, этот бравый и прозорливый беарнец!
Между тем во время этих событий король вошел в Париж после четырехлетней осады.
Все прекрасно знают жуткие детали этой осады, которая явилась ярким примером того, что ненависть религиозная совсем иное, чем ненависть политическая.
Сначала мсье де Немур приказал выслать из Парижа «лишние рты».
Генрих, увидев бедных изгнанников, изнуренных, изголодавшихся, умоляющих, сжалился.
— Пропустите их, — сказал он солдатам, которые их отталкивали, — в моем лагере найдется чем их покормить.
В Париже умирало от голода тысяча человек в день, так как Генрих захватил все окрестности. Пытались делать хлеб из пиленых мертвых костей. Такая пища удвоила смертность.
Генрих приходил в отчаянье, видя, что, несмотря на все эти жертвы, Париж не хотел сдаваться.
Господин де Гонди, архиепископ Парижа, проникся жалостью к своей пастве. Он явился в лагерь короля, нашел его окруженным всей его знатью и сказал Генриху, что за интересами этой знати тот не видит истины.
— Ventre-saint-gris, мсье! — сказал Генрих. — Если бы видели мою знать в битве, вы бы поняли, что она действует на меня совершенно иначе.
Результат этой встречи показывает нам в истинном свете дух и сердце Генриха.
И когда мсье де Гонди, описав ему ужасы голода и тот фанатизм, жертвой которого был Париж, сказал, что он возьмет Париж, только когда последний солдат будет убит и умрет последний горожанин.
— Ventre-saint-gris! — ответил Генрих. — Этого не будет! Я, как истинная мать Соломона, предпочитаю не иметь Парижа, чем разорвать его в куски.
И в тот же день он приказал, чтобы повозки с провизией вошли в Париж.
Фанатизм, как говорил архиепископ, был столь велик, что, несмотря на этот поступок, беспримерный в истории войн и особенно в истории гражданских войн, Генрих только через три года вошел в столицу. Да и вошел-то он туда необычно.