— Все оттуда же, — сказал моряк и, подхватив Борисова и Светлану под руки, устремился вперед. — Из театра. Я вас до конца проводить не смогу, провожу чуть, ладно? А то мне возвращаться к своим. — Моряк обеспокоенно посмотрел назад, на темную молчаливую массу, вываливающуюся из подъезда и в ночной черноте невидимую. — Мне снова в расположение, — сказал он. — Без меня дойдете?
— Дойдем, — ответил Борисов.
— Ты это… ты это. — Моряк сбился, закашлялся, глотнув студеного воздуха. — Ты это, Борисов, ты Светлану береги. Понял?
На это «понял?» Борисов не ответил.
— Ничего ты, браток, не понял, — вдруг вздохнул моряк и в следующую минуту растворился в чернильной мгле ночи. Через несколько секунд прокричал из далекого далека, всколыхнув плотную непроглядную массу: — Береги Светлану, Борисов! И на всякий случай запомни мою полевую почту, — продиктовал номер почты, — а фамилию мою ты знаешь!
В темноте они двигались осторожно, стараясь не налететь на какой-нибудь выступ, угол здания или металлическую решетку изгороди. Земля слиплась с небом, снег никак не подсвечивал, хотя ночью он обыкновенно подсвечивает снизу, ничего не было видно — только темень да они. Борисов помнил, как после сентябрьских бомбежек в городе вырубилось электричество и люди, ослепшие, оглохшие, натыкались на столбы и друг друга, на мраморную и гранитную облицовку домов, ломали себе кости, ребра, падали без сознания, подмятые столкновениями, вышибали зубы и глаза.
Это уж потом додумались прицеплять на одежду фосфорные светящиеся пластинки — если в темени движется неживой гнилушечий огонек, значит, идет человек. Хорошо, что пластинок этих оказалось достаточно: до войны их было модно подкладывать под значки ворошиловских стрелков, и некий цех ширпотреба перевыполнил план, забил ими свои склады. Осенью сорок первого года этот лежалый товар здорово выручил питерцев.
Пластинка была нашита и на борисовском пальто, и на одежде Светланы. И отношение блокадников к фосфорной пластинке выработалось как к чему-то очень привычному, необходимому в туалете — ну как к пуговице, например.
И полет снарядов блокадники научились определять безошибочно — знали, когда идет наш снаряд, а когда немецкая чушка. Чушка обычно бултыхается в воздухе, скрипит ржаво, неприятно… У нашего снаряда — удаляющийся звук, у немецкого — приближающийся.
Бьют немцы по одиннадцать часов в сутки, кончают тютелька в тютельку, без переработок, если только какой-нибудь шальной фриц попадется либо слишком усердный, еще пару снарядов выпустит, а потом тоже затихнет, горожане уже перестали обращать внимание на эту пальбу — ну, бьют и бьют, и пусть себе бьют, подумаешь!