Она разжала руки 26 августа 2005 года.
В июле бывали дни, когда меня обнадеживали. Говорили, что она идет на поправку. Маячила перспектива перевода в обычную палату. Приходили физиотерапевты. Приходили психиатры. В последний раз, когда я видела ее в сознании, взгляд у нее был ясный, только слегка встревоженный. Ее увозили на обследование. «Не бойся, — сказала я. — Я здесь. Им надо просто понять, что с тобой, и выписать правильное лекарство».
Если вы отказываетесь верить, что это может произойти, вас не переубедить.
Сколько ни говори, ни предупреждай, ни готовь.
Зато стоит кому-нибудь обронить: «Подождите отчаиваться», — и вы услышите.
Но однажды вы, как обычно, явитесь в реанимационное отделение и обнаружите у нее в палате пятнадцать или двадцать человек в санитарных одеждах, масках, халатах и резиновых перчатках, и один из них скажет, что сейчас вам туда нельзя.
Затем вас заметит лечащий врач.
Он выйдет и скажет про семь с половиной литров крови, которые они уже перелили, и про два литра, которые еще перельют.
И объяснит, что ей делают ручную компрессию грудной клетки, поскольку одной лишь искусственной вентиляции легких уже недостаточно.
Затем он введет вас в палату.
Забыв про маску, халат и резиновые перчатки.
И тогда вам все станет ясно.
Только не до конца.
— Я справлюсь? — спросила она посреди кукурузного поля в Канзасе.
— Несомненно, — пообещала я. Я ее обманула? Обманывала всю жизнь?
VIII
Помню одно Рождество.
Мы были в Гонолулу, в гостинице. Срочно переписывали сценарий, который потом все равно зарубили.
Работали по шестнадцать часов в сутки. Но в тот вечер взяли тайм-аут. Заказали ужин в номер: махи-махи и салат «Маноа». Зажгли свечи, открыли бутылку вина. Джон заснул около полуночи. Кинтана побежала вниз разведать, что делается в лобби.
Я смотрела на спящего Джона.
Знала, что за Кинтану можно не волноваться.
Меня охватило чувство такого абсолютного счастья, что даже спать расхотелось. Моим близким ничего не угрожало, и можно было просто сидеть на балконе с видом на поле для гольфа, потягивать вино и смотреть на фейерверки, вспыхивавшие вдали.
IX
Скорбь — это край, о котором никто не имеет понятия, пока сам там не побывает. Мы знаем, что можем потерять близкого. Готовимся испытать шок. Но не ожидаем, что шок этот окажется настолько сильным. Что горе и вправду лишит нас разума, и мы станем хранить ботинки мужа, надеясь на его скорое возвращение. Нам также не дано знать наперед то неизбывное ощущение одиночества и пустоты, с которым отныне нам предстоит блуждать в поисках оправдания собственной жизни.