— Виткиля ты здесь… такий?
— От мамки, — сказал мальчик.
— Это известно, що от мамки. А где твоя мамка е?
— Вона за водой пийшла. А мене у яму сховала.
–. В яку яму?
— Та в огороде.
— Здесь?
— Не. Це не наш огород.
— А где есть ваш огород?
— Тамочко… — показал мальчик рукой куда-то в сторону.
— Так зачем же ты убежал? Сидел бы возле своей хаты та мамку ждал.
— Немае хаты, — сказал мальчик, вздрагивая. — Воны всю ее огнем попалили…
— А курица чья? — спросил кто-то из ребят.
— Моя. Вона сама ко мне прибежала…
Он погладил курицу по спине. Курица переступила с ноги на ногу.
— Дела… — снова сказал сержант и беспомощно посмотрел на нас. — Що ж мы с ним делать будемо?
— Надо мать отыскать.
— Отыщешь! Вона б давно його сама нашла… Да, видно, вже… немае на свити ее…
— Давайте пока возьмем к нам?
— Що ж, добре, — сказал сержант. — А ну-ка вставай, вояка…
…Нашлась в огороде и картошка, и свекла, мы пустили в ход пайковые консервы и хозяйскую соль, и скоро в начищенном песком чугунном казане закипал такой борщ, от одного запаха которого начинала сладко кружиться голова.
— Солдат должен везде проявлять находчивость, — поучал нас Цыбенко на своем чудном русско-украинском диалекте. — И в бою, и на отдыхе. И на марше, и в незнакомой местности. Приспособляться должон. А ежели нельзя ему приспособиться, то вин должен приспособить к себе то, що ему треба… От так, хлопчики.
Мальчик, напоенный чаем, давно спал в задней комнате. Печурка гудела от напряжения, волны тепла, плывущие от нее, приятно ласкали тело, некоторые ребята уже дремали, присев у стен и поставив карабины между коленями. И опять не верилось, что там, в долине, в нескольких километрах от нас, рвут землю снаряды, стелется горький дым, в котором уродливыми, страшными тенями передвигаются танки и лежат на обгорелой траве трупы Васи Строганова, Юрченко, Вити Денисова и еще трех десятков ребят из нашего взвода…
Странно, сейчас я уже не испытывал острой боли при воспоминании о них. Было какое-то оглушение, даже отупение, которое всегда овладевает человеком во время большой беды. Я понимал, что никого из погибших уже не увижу, что никогда больше не услышу, как Левушка Перелыгин читает Багрицкого, что Голубчик никогда больше не будет играть на рояле на школьных вечерах и не поступит в консерваторию, но сердце молчало. Наверное, так происходит всегда оттого, что слишком много сразу выпадает на долю чувств наших и они не в силах справиться с этим многим и замирают, бессильные, ослабевшие…
Разлили по котелкам знаменитый борщ. Он действительно был великолепен. Или мне это только показалось после многих дней сухомяти? И взвар из осенних яблок и груш был крепок и душист. Он напомнил мне те компоты, которые варила мать.