Была суббота, и состязаться решили завтра после церкви, когда у ссыльных выходной.
Ночью Ульян вспоминал бессловесную солдатку, замученных в застенках воров, как шел с Куприяном по этапу, помечая дорогу пересыльными пунктами. Сияли холодные звезды, тишина густела, проникая в уши, давила, а на стене, ворочая маятником, как языком, страшно тикали часы: кто ты? что ты? кто ты? что ты?.. Ульян стал молиться, вперившись в темноту, шевеля, как рак, поседевшими усами. Ему пришло на ум бежать, но, пересчитав на снегу волчьи следы, он сорвал с крыши сосульку и, растопив ее в ладонях, умылся.
А под утро пошел к Куприяну — мириться.
Куприян спал.
«Сил набирается, — зло подумал Ульян. — Задушить, а сказать — руки наложил…»
Стоя в дверях, долго мял шапку. И опять пересилила привычка подчиняться закону.
Тускло блеснув, исчезла луна. Ульяну сделалось дурно. «Одни мы с тобой на свете, — растолкал он Куприяна, — вся жизнь на глазах…»
«А теперь и смерть…» — оскалился Куприян.
Спросонья он тряс всклоченной бородкой и казался еще страшнее.
За ночь Ульян постарел, Куприян еще больше осунулся.
«Ну что, соколики, с Богом… — перекрестил их капитан–исправник. — Покажите свое искусство» Начали с плетей. Стесняясь, стегнули нехотя — раз, другой. Но потом разошлись. Засучив рукава, скрипели зубами, сыпали удары, так что пот заливал глаза. Вопили, скулили, визжали, но не отступали от своего. Холщовые рубахи уже повисли лохмотьями, озверев от боли, готовы были засечь друг друга. «Эдак вы раньше срока шкуры спустите», — скривил губы капитан–исправник, который пил вино мелкими глотками.
Из избы валил пар, арестанты грудились по стенам, то и дело выбегая на мороз по нужде. Гадали, кто выдюжит: Ульян был крупнее, зато Куприян жилистее.
«Привыкай, — издевался Куприян, подступая с жаровней, — в аду и не такое пекло…» «Давай, давай, — огрызался Ульян, хлопая опаленными ресницами, — потом мой черед…»
И у Куприяна дрожали руки.
Наконец, каждый взялся за любимое: Куприян за железо, Ульян — за пеньку.
«Любо, любо…» — свирепели от крови арестанты. «Тешьте народ», — перекрикивал их капитан–исправник, красный от вина, и его глаза–копейки превращались в рубли.
Но они уже ничего не видели, ненависть застилала им глаза, а руки как у слепцов, продолжали калечить…
Первым не выдержал Ульян Кабыш, его медлительные глаза остановились, а мясо повисло на костях. Смерть выдала его — у живых виноваты мертвые. Перед тем как разойтись, кинули жребий, разделили — кому лапти, кому порты. На саван не тратились: чтобы не поганить кладбища, тело бросили в тайгу.