— Кончетта считает меня безумным, и, по правде говоря, не одна она.
Лаурана неодобрительно покачал головой.
— Вся беда в том, что я действительно безумен... Но только отчасти. Не знаю, говорил ли вам брат обо мне. Ну, хотя бы о том, что, когда он учился, я, по его словам, весьма ограничивал его в деньгах. Меня зовут Бенито, я старший брат... Это имя мне дали отнюдь не в честь того синьора, о котором вы сразу же подумали. Кстати, мы были с ним почти одногодки. Именно после объединения страны в моей семье особенно окрепли республиканские и революционные настроения. Меня назвали Бенито потому, что мой дядя, умерший в год моего рождения, сам родился в тот год, когда Бенито Хуарес[8] расстрелял Максимильяна. А то, что еще одного императора расстреляли, явилось для моего деда огромной радостью. Однако это не помешало ему давать нам имена в строгом соответствии с бонапартистскими традициями, которые по-прежнему соблюдались в нашей семье. После революции 1820 года в нашем семействе не было ни одного, кто при рождении избежал бы второго имени Наполеон, если это был мальчик, или Летиция — если это была девочка. Моего брата зовут Джироламо Наполеон, мою сестру — Летиция, а меня — Бенито Хуарес Джузеппе Наполеон. Впрочем, не исключено, что Джузеппе, в представлении моих родителей, это, так сказать, нечто среднее между Бонапартом и Мадзини... Когда выпадает такая возможность, очень неплохо поймать двух зайцев сразу. Во времена фашизма мое имя производило впечатление. Синьора, который, как тогда выражались, вершил судьбами великой родины, тоже звали Бенито, и он был моим однолеткой. Люди так привыкли к мифам, что многие думали, что, едва у меня прорезался зуб, я уже совершил поход на Рим. Вы фашист?
— Что вы, что вы?!
— Не обижайтесь, мы все немного фашисты.
— Вы так думаете? — спросил Лаурана с любопытством и одновременно с раздражением.
— Конечно... Сейчас я вам приведу один пример, который, кстати, позволит вам понять, какое жестокое разочарование я испытал совсем недавно... Пеппино Тестакуадра, мой старый друг, один из тех, кто с двадцать седьмого и по сороковой провел в тюрьме и ссылке свои лучшие годы, стал фашистом... Хотя любому, кто бросил бы ему такое обвинение, он бы кости переломал или рассмеялся в лицо... Но, увы, это так.
— Фашист?! По-вашему, Тестакуадра фашист?
— Вы его знаете?
— Я слышал его выступления, читал его статьи...
— И вы, понятно, считаете, что прошлое его, статьи и речи говорят об обратном и только безумец или подлец может называть его фашистом... Ну что ж, насчет безумия еще можно согласиться, если только считать безумием стремление к абсолютной истине, но подлостью здесь и не пахнет. Он мой друг, мой старый друг. Но что поделаешь — он фашист. Тот, кто, заполучив маленькое и пусть даже беспокойное, но теплое местечко, сразу начинает отделять интересы государства от интересов граждан, различать права своих и чужих избирателей, путать соглашательство с правосудием, тот... Не кажется ли вам, что у него можно спросить, ради чего, собственно, он мучился в тюрьме и на каторге? И не имеем ли мы права со злорадством подумать, что он не на ту карту поставил, и если бы Муссолини его позвал...