— Тургеневскую женщину сменила женщина–революционерка. Не признающая семью, родство и собственных детей. Зато боготворящая террор и революцию. Все эти Веры Фигнер, Засулич и иже с ними…
— А «иже с ними» — не моя ли дочь? — зло сузил серые глаза, пригладив тонкими дрожащими пальцами небольшие усики над обидчиво оттопыренной выпачканной в жиру губой. — Лиза вращается в кругу интеллигенции.
— О–о–о! — обрадовался подброшенной теме Максим Акимович. — Прав был Чехов, устранившись от похабно–либеральной литературной толкотни и аттестуя русскую интеллигенцию, как бессильно–жалкую обывательщину с тряпичной душой. Жалкие фразёры, — оскорбил до глубины профессорской души своего брата.
— А сейчас–то кто у власти? Согласно твоему любимому Николаю Лескову: «Всё истинно честное и благородное сникло… Люди достойные одного презрения идут в гору. Бедная Родина, с кем она встретит испытания, если они суждены ей…» — обрадовался, видя, как помрачнели старший брат и его товарищи.
— Здесь он прав… Судя по тем генералам, что руководят Маньчжурской армией, — неожиданно поддержал дядю Аким.
— Слышишь, Максим, и твой сын согласен со мной. Однако, ты серьёзный оппонент даже для профессора Санкт—Петербургского университета.
— Ха! Профессора… Твой кумир Савва Морозов высказал интересную и реалистичную мысль, что лучшие ораторы в России не краснобаи–адвокаты, я бы добавил — не профессора Санкт—Петербургского университета, а образованные предприниматели… Да ещё! — поднял вверх палец, концентрируя внимание. — Офицеры генерального штаба!
— Ой, жалко Савву Тимофеевича, — вздохнула Любовь Владимировна. — Из–за чего он, интересно, застрелился?..
— Ну конечно из–за любви, — аж захлебнулась от обуревавших её чувств баронесса Корф. — Всем известно, что он любил знаменитую этуаль Марию Андрееву…
— Да не может этого быть, — глянув на жующего сёдлышко козочки супруга, попыталась опровергнуть подругу княгиня Извольская.
— Ещё как может, — отринув приличия, махом выпила та бокал с вином. — В Москве, пардон, самой последней шавке это известно… Так москвичи выражаются, я лишь озвучиваю, — оправдалась перед дамами.
Мнение мужланов, хоть и генералов, её не интересовало.
— Всему Питеру известно, сколь москвичи вульгарны, — произнесла Борецкая. — Ходят слухи, — чуть не зашептала она, — что эту актриску боготворили Станиславский и Немирович—Данченко, а этуалька выбрала «босяка» Максима Горького.
— Женщина вамп, тоже мне, — неизвестно на что обиделась княгиня. — И ведь застрелился именно тринадцатого числа… А ещё говорят, что руки на груди покойного были сложены. Глаза закрыты и на них лежали пятачки…