Во всяком случае, к тому времени, как «Тайный агент» был ею прочитан, в ее душе уже сформировалась некая, возможно довольно глупая, тайная мечта стать писателем. А тайны хранить она давно уже научилась.
Она выяснила, что Конрад – это не настоящее его имя, поскольку на самом деле он был поляком[13]. Так что даже его имя было отчасти выдуманным, почти как у нее самой. Причем это был даже не псевдоним, а просто его «английское» имя. Но самой примечательной и поистине удивительной вещью в отношении Джозефа Конрада оказалось для нее то, что он, написавший столько книг, был вынужден учиться не только писательскому мастерству, но и просто учиться писать на чужом для него языке. В это было просто невозможно поверить! Это было все равно что преодолеть какой-то невероятный – непреодолимый! – барьер, и ей казалось, что это куда большее, куда более впечатляющее достижение, да и приключение куда более настоящее, чем все те путешествия, которые он совершил в юности, и куда более захватывающее, чем даже его поездки на Восток.
Кстати, чтобы стать писателем, ей и самой в итоге пришлось сделать именно это: преодолеть некий почти непреодолимый барьер. И ей также – как она поймет впоследствии – пришлось искать свой собственный язык, хотя вообще языком она, безусловно, владела, ибо найти тот самый, нужный именно тебе, язык – что она тоже поймет впоследствии – и есть главное в писательском искусстве. Однако она будет крайне редко говорить в интервью о чем-то подобном. Слишком близко все это касалось ее души.
«Конрад… да… в нем было что-то такое… особенное» – примерно так она могла бы сказать о каком-то давнишнем своем любовнике.
И, если честно, самым большим потрясением для нее в последние месяцы, проведенные в Бичвуде перед отъездом в Оксфорд, стало то, что Джозеф Конрад, который когда-то давно родился в Польше и не раз бороздил моря, в 1924 году, оказывается, был еще жив! И жил не так уж далеко от Бичвуда среди английских холмов. Это привело ее в восторг, который, разумеется, не мог продлиться долго. И однажды в августе 1924 года Джейн прочла в утренней газете – и это стало для нее неожиданным, очень сильным и очень личным ударом, – что Джозеф Конрад умер. Затем она аккуратно расправила газету и, как всегда, положила ее на стол возле прибора мистера Нивена.
А если уж совсем честно (хотя об этом она и подавно не расскажет никогда и никому и уж тем более не упомянет об этом ни в одном интервью), то она, разглядывая многочисленные портреты Джозефа Конрада, которые ей удалось раздобыть – на них Конрад был запечатлен в более позднем возрасте, – в итоге в него влюбилась. Ей страшно нравились и его серьезность, и его борода, и выражение его глаз, словно видевших одновременно и что-то очень далекое, и что-то спрятанное глубоко в душе. Порой она даже пыталась себе представить, каково это было бы – лежать в постели рядом с Джозефом Конрадом, просто лежать рядом с обнаженным, стареющим Джозефом Конрадом и молчать, глядя, как поднимается кверху дымок от их сигарет, смешиваясь под потолком, словно в этом дымке и заключена некая великая истина, куда более значительная, чем та, для которой у каждого из них могли бы найтись слова.